Сергей Демченко - Люди из ниоткуда. Книга 2. Там, где мы

Ты стоишь передо мною в дорогих, мягких, ухоженных, но так не идущих Тебе по сути Твоей «берцах»… этих позорных чоботах сорок четвёртого размера…

…Прости, я несу такую несуразицу, ахинею…

Сейчас я соберусь с силами и… встану, о, Всевышний…

Погоди немного, прошу Тебя… У меня пока нет на это сил… нет сил…

Ты говори, говори со мною, жалким и разбитым…

Я ещё почти ни фига не понимаю, но…

Мне так сладостно слушать твой размеренный, глубокий и рассуждающий голос…

… - я видел. И уж если кто-то смог бы пройти сюда так, и при этом выжить, то это мог быть только ты…

…Откуда я знаю этот голос?

Скажи мне ещё что-нибудь, Господи… Ещё хоть слово! Может, я успел чокнуться, прежде чем ворвался сюда?!

— Ну, здравствуй, Гюрза… Добро пожаловать в мой маленький рай…

…Если и существовал другой способ мне прийти в себя, то я о нём никогда не узнаю.

Но этот…

Пожалуй, я очнулся бы, ожил бы даже в том случае, если б гнил уже год.

Этот голос и само присутствие говорившего подняли б меня даже из могилы.

А потому меня самого уже не удивляло, что я тут же пришёл себя, как если б проснулся в кипящем масле, и до того момента, когда мне суждено было свариться заживо, у меня был возможен выбор, — очнуться и выскочить, или лениво пропустить такой редкий шанс.

Я с превеликим трудом приподнялся на руке и сел.

Меня тут же замутило, пробрала дрожь.

Как только спала пелена «зефирной» иллюзии, навеянной горячечным бредом пробуждения, навалившаяся реальность тут же вернула и обыденные, свойственные поганой бренной жизни, ощущения.

И улетев, этот "шоколад мимозного настроения" прихватил с собою заодно состояние отрешённой эйфории.

Оставив в гадкое наследство полный набор мерзопакостей, тут же ринувшихся на захват сданных было ими позиций.

Меня обильно вырвало. Водою.

Если б в меня можно было натолкать дрожжей и сахара, да прислонить в тёплом месте к горячей стенке, и оставить так подремать, то через пару дней из бурдюка моей шкуры можно было бы хлебать брагу. Во мне воды, казалось, было столько, что я могу не пить теперь месяц.

Тело ломило и от холода, и от перенесённых «кувырков», обильно сдобренных «дружескими» тычками и оплеухами "от Трубы". Как "от Кутюр"…

А более всего — от безграничной, высосавшей и раскатавшей меня в лепёшку, усталости. Того неизмеримого, бескрайнего равнодушия тела, впавшего в состояние двигательной прострации, в котором ему абсолютно не подвластно и находится вне всякого понимания такое явление, как "движение".

— Здравствуй…, чёрт… — свистящие, со всхрипом слова словно выталкивало из меня насильно, как сжатым воздухом.

Я сказал ему слова «приветствия», хотя всё во мне пыталось напрячься, собраться в пружину, аккумулироваться… для одной-единственной цели.

Я был уверен, что данная цель была самой благородной и возвышенной в оставшемся при памяти мире, стоящей даже того, чтобы после этого упасть без сил и больше не встать.

Это — дать ему в зубы.

Дать так, чтобы он тут же проглотил их — разом все, прямо вместе с перемолотыми в кашу дёснами, пузырями солёной густой крови и мелким крошевом разбитых вдребезги челюстных костей.

Авось пригодится всё это «хозяйство» к старости, когда освоится, срастётся и станет на новое место. Где-нибудь в районе прямой кишки!

…Эта гнида улыбалась…

Будто почуяв мои мысли, он резво отпрянул от меня, вскочив с корточек, на которых сидел, уставившись своими наглыми буркалами мне в синюшное лицо.

Словно рассматривая меня, как козявку на лацкане пиджака.

…И всё-таки он меня боится…

Даже здесь, у себя. Даже в таком моём состоянии. Даже имея при себе пистолет, который я уже успел заметить на его поясе…

Что же, это радует…

Значит, ты всё же не забыл, с каким усердием я вколачивал в тебя то, за что сейчас и пришёл за тобой, мой не имеющий права жить друг…

Но ты улыбаешься…

Так скалится в растерянной и хмурой улыбке псарь, к которому принесли израненного, еле живого кобеля, слава о злобе и кровожадности которого дошла и до его ушей.

Пёс недвижим и страдает, но его внимательные и спокойные глаза живы, и на каждое неловкое движение человека он реагирует грозным оскалом и яростью этих налитых кровью глаз.

Он скорее издохнет, чем позволит прикоснуться к себе чужаку хоть травинкой. Он послушен и верен лишь владельцу.

И псарь об этом знает. Но он стоит вне клетки, в безопасности. Он недосягаем, а потому в зрачках его бесится бессильное раздражение непокорностью чуть дышащего безумного зверя, даже на грани забвения не желающего быть покорным.

Бессильная, но подстёгиваемая завидным самомнением улыбка, исполненная трусливой уверенности в собственной возможности укротить первозданность этой стихии…

…Улыбайся, чёрт… Улыбайся…

Ты будешь улыбаться лишь до тех пор, говнюк, пока я не буду в состоянии разорвать тебя, как тощую булку…

Твой рот растянут в мине радушия и снисхождения, но ты всё время неотрывно и очень внимательно следишь за моими движениями.

Ты правильно делаешь, сучонок малохольный…

Ты ж хорошо осведомлён о том, на что я способен? Даже в таком состоянии. Вот и славно.

Ты ведь не случайно написал мне тогда. Это письмецо.

Да, ты написал его в вызывающем, оскорбительном ключе, но как же от него веяло твоим страхом…

Это я вколотил его в тебя за те годы. Я выжал из тебя не один скулящий от бессилия стон, когда ты, даже спустя годы, никак не мог справиться со мною, глупый и задиристый псяк…

…Страх живуч, неистребим, памятен…, он множит сам себя на уровне подсознания, с ним трудно бороться и практически невозможно уговорить.

Ты немного упредил, остудил своим наивным письмом мой гнев, даже заставив пару раз улыбнуться твоим самопохвальным «перлам»; и хотя ты полон разных там «планов» и "жёстких намерений", мне на них так радостно наплевать!

Ты ж знаешь…

И если я подымусь, шалюка ты блохастая, пусть даже и на пять минут, по-твоему уже не будет.

Ты начиркал мне тут всякую выспреннюю гнусь, чтобы поиметь меня, раздраконить, чтобы я с дымом из штанов примчался сюда, громыхая огнём и сталью, попался на твои детские уловки…

…А потом, как это было, наверное, в твоих наивных мечтах, под пытками сказал тебе нечто, что окончательно добьёт этот, и так едва копошащийся в болезненных корчах, мир…

Так тебе следует тогда поторопиться, гусёнок ты мой мокрожопый!

Пока я лежу тут, как сломленная осина на болоте, как растрёпанная тряпичная кукла, ты почти туз…

Но тебе не стоит совсем уж затягивать этот спектакль, — с этими своими радушием и бравадой.

А так же не стоит слишком уж близко подходить ко мне, вот так неудобно сидящим перед тобою, герой…