Владимир Хлумов - Мастер дымных колец

— Так вот почему…

— Именно, именно, — Синекура развеселился. — А знаете, почему он эксгумацию прекратил? О-о, — со вкусом пропел Синекура, — тут тонкая штучка. Знаете ли, боялся себя.

— Как это?

— Боялся. Боялся, что не дай бог второго такого, как он, оживят. Да, да, ни кары небесной, ни народного гнева — ничего не боялся, а только себя очень боялся, потому что такое в себе откопал — пропасть свободного падения, ущелье скорбных желаний, котлован. Открыл и ужаснулся, хватило все ж таки ума, сообразил, что не он один такой, что человек дрянь, извращенное состояние материи, болезненный нарост…

— Но как же он людей отбирал? — Петрович решил выяснить главный вопрос.

— А, — Синекура загадочно усмехнулся. — Сегодня ночью узнаете. — Он вдруг весь как-то обмяк и безвольно махнул рукой. — Слава богу, светло будет. Полнолуние.

Землянин сидел в приемной старшего администратора и сгорал от невыносимого желания курить. Напротив, за уютным столиком, какие бывают только у секретарей значительных лиц, расположилась худенькая медсестра с тонкими, как у промышленных роботов, руками. Сколько он видел таких приемных! Бог знает. Министерства, комитеты, комиссии. Ох, как он ненавидел этот монотонный, изматывающий душу процесс. И не процесс, а скорее обряд, обряд вхождения в высокие инстанции. Кто они, эти люди приемных, зачем они появились на свет, зачем Вселенная, народившая галактики, звезды и прочие небесные тела, в конце концов изобрела высокие инстанции? В насмешку? Над кем? Над тем, кто создал самое Вселенную и создает дальше? Я должен знать в конце концов. Я хочу это знать, я живу, чтобы узнать, именно зачем и кто. Уйти, умереть в полном невежестве — что может быть унизительнее, глупее? Потому что если я чего-то не знаю, значит, я раб. Уже по одному этому человеческое бытие — рабское бытие. Раб трус, он всегда в напряжении, он боится неизвестного, он готов часами просиживать в приемной, чтобы узнать — кто там, за толстой дубовой дверью, кто он, этот человек, управляющий моей судьбой, господин или тоже раб? Чертовски хочется курить. Попросить у медсестры? Попросить — и снова ждать нового прорыва в неведомое, чтобы взобраться еще на одну ступеньку. Сколько можно? Всему есть конец, я не хочу понемногу, я хочу сам все знать и сам управлять, я не хочу быть жильцом, я хочу быть архитектором, великим архитектором Вселенной.

Вот сейчас она закурит. Действительно, медсестра подожгла тонкую дамскую сигарету и до него дошел сладковатый синий дым. А вот сообразила прикурила вторую и сунула землянину в зубы. Петрович затянулся. Приятно закружилась голова, внутри что-то отпустило, но потом снова еще крепче схватило. Нет, это минутная слабость. Чепуха, пройдет. Он умен, худощав и нравится женщинам, он может следить одновременно за миллионом тоненьких ниточек, пронизывающих близлежащее пространство, он физик. Он понимает причину явлений.

Звякнули настенные часы, большая стрелка чуть изогнута и цепляется за малую. Часы цепляются за минуты, трутся, греются, несут неподвижные предметы со скоростью света вдоль мнимой линии. Старая картина чуть покосилась, и от этого производит впечатление ненастоящего кусочка, осколка мира со старым двором, с человеком в оборванном тряпье, со стеклом на картине, а в нем отражается окно, в котором проплывает бежевое облако с красным дном, а за ним пролетает черная птица, чиркает по зеленой прожилке заката, где в скопищах пыли и выхлопных газов тонет желтый карлик. Там под конвективной оболочкой в раскаленном ядре карлика тоже есть изъян, небольшой такой недостаток, обусловленный дефектом массы, но именно он обеспечивает живым теплом планету со славным городом Центраем, с прекрасным бывшим отелем и бывшим эксгуматором, с этой скучной приемной, где тонкая как стела секретарша поправляет складку на чулке.

Прозвучал зуммер, и секретарша сказала:

— Приват-министр ждет вас.

Землянин затянулся напоследок поглубже, подошел к плевательнице и аккуратно сплюнул туда сигарету.

— Постойте, куда же вы в таком виде? — она подошла и небольшим серебристым ключиком вскрыла наручники. — Идите.

Он качнулся — чертов дым — и провалился в дубовый прямоугольник. На вершине буквы T возлегал приват-министр. Он что-то быстро писал и, не поднимая глаз, кивком головы пригласил вошедшего сесть. Петрович сел напротив, покрепче опершись на зеленое сукно, чтобы не содрогаться от скрипа гусиного пера. Голубенький серпик на голове приват-министра слегка подрагивал в такт его движениям. Варфоломеев принялся изучать странное существо. Желтое, пергаментное лицо, угловатый череп. В общем, ничего интересного, только кожа как-то уж слишком стянута на скулах. И маленький безгубый рот, кажется, вот-вот треснет, расщепится и уже никогда впредь не сомкнется. Что-то было в этом неприятное, ненужное, неуместное. Варфоломеев попытался понять — что же конкретно, но тут заговорил приват-министр.

— Я не хотел отказывать, не поговорив с вами, — приват-министр расщепил губы и показал мелкие белые зубки. — Да, да, Синекура докладывал о ваших успехах. Мы это учли. — Он поискал на столе и вытащил заявление товарища Петровича. — Здесь одна неточность. Вы пишете: «Товарищ Илья не преследовал личных целей…»

— Да.

— Позвольте, — сказал приват-министр. — Что же вы хотите сказать — он не желал под гильотину?

— Именно, — подтвердил Петрович из основания буквы T.

Поверхность стола напоминала теперь взлетно-посадочную полосу, плоскую и чистую, без посторонних предметов. Впрочем, там, поблизости от приват-министра возвышалась небольшая бронзовая статуэтка.

— А вы уверены?

— Абсолютно, — еще более настойчиво подтвердил Петрович.

Его раздражала манера приват-министра говорить не поднимая глаз.

— Абсолютно, — приват-министр поморщился. — Какое тяжелое слово. Аб-со-лют-но. Попахивает чем-то… — он снова поморщился. — М-да. Просто скала какая-то, а не слово. Тяжелое, симметричное, вечное… Вас не пугает это слово? О, я понимаю, вы ученый, вы знаете цену всяким абсолютам, вы наверняка даже догадываетесь о существовании последнего абсолюта. Но по-человечески, не страшно? А?

Петрович неопределенно пожал плечами.

— Страшно, страшненько. Ведь хочется, поди, узнать, что там, за этим последним абсолютом, ничего или все же какой-нибудь объем? Знаю, хочется заглянуть, пощупать, на зубок попробовать, но времени-то в обрез. Только заглянул, а тебя обратно за пиджак тащит костлявая, иди, мол, сюда, мой хорошенький, ложись со мной, удобрением будешь, трава прорастет, сочная, зеленая… Полезное дело, силос все-таки, а не абстрактная идея.

— Не понимаю, что по делу, — не выдержал Петрович.