Феликс Кривин - Хвост павлина

Пока антиквар копался, антипапа времени не терял. Выпросил у Антиоха престол, сел на него и задумался.

«Антимир… Ан-тимир… Анти-мир… Есть! Надоумил антихрист! Антимир значит война! Война во славу антихриста!»

— Война? — помрачнел Антиох. — Ох, что ж это будет?

— Не говорите «ох»! — одернул его антипапа. — Вы что, забыли, где вы находитесь?

— На седьмом небе, — спохватился король. — Ох!.. простите, я хотел не ох… Ох, я совсем запутался…

— Выпутывайтесь сами, — сказал антипапа, — а я иду объявлять войну. Некогда разводить антимонии.

И он объявил войну, которая вошла в историю под названием Великих Антихристовых походов. Одни умирали за антихриста, другие умирали против него, но все умирали совершенно одинаково, и последним словом каждого было привычное слово «ох».

— Не говорите «ох», — наставлял умирающих антипапа, но они все равно говорили.

В конце концов на седьмом небе остался только сам антипапа, Антиох, антиквар и дворник Антип, для которого война была дело десятое.

— Что-то я в последнее время мало радуюсь, — корил себя король Антиох. — Я сам себе становлюсь антипатичным.

А антиквар сидел в своих книгах, сидел да вдруг как выскочит!

— Докопался! — кричит. — Я уже докопался!

— Докопались без тебя, — осадил его антипапа. — Антимир — значит война, поскольку мир — это мир, а анти-это анти…

— Да нет же, не война! Здесь мир совсем в другом смысле. Мир — земля, антимир — небо! Мы ведь на небе!

— Что же ты раньше не сказал? — просиял антипапа и потрепал антиквара по щеке. — Чудак человек, надо было сказать раньше!

— А мы тут воюем, — сообщил невоевавший дворник АНТИП. — Столько народу перевели… Мое, конечно, дело десятое…

— Блаженны павшие во славу антихриста, — сказал антипапа и воздел очи горе. — Они теперь там, на восьмом небе!

И было так приятно чувствовать себя в антимире, который вовсе не означает войну, а означает нечто совсем другое, что все облегченно вздохнули:

— Ох!

Но тут же зажали рты и радостно улыбнулись.

В жизни каждого Варфоломея есть своя Варфоломеевская ночь. Была такая ночь и у святого Варфоломея.

Она пришла с большим опозданием, где-то в середине средних веков, когда о самом апостоле уже почти забыли. Но он не унывал, он знал, что и на его улице будет когда-нибудь праздник.

И вот наконец…

Варфоломей побрился, надел свой лучший костюм и вышел на улицу. На улице была ночь. Варфоломеевская ночь.

— Спасибо, родные, порадовали старика, — бормотал Варфоломей, глядя на бурные события этой ночи. — Господь не забудет святых ваших дел!

К нему подошли двое.

— Именем Варфоломея! — сказали они и взяли святого за шиворот…

Была ночь. Варфоломеевская ночь.

Варфоломеевская ночь, но уже без Варфоломея.

Старушка подошла к костру, на котором горел Ян Гус, и сунула в него вязанку хвороста.

— О святая простота! — воскликнул Ян Гус.

Старушка была растрогана.

— Спасибо на добром слове, — сказала она и сунула в костер еще вязанку.

Ян Гус молчал. Старушка стояла в ожидании. Потом она спросила:

— Что же ты молчишь? Почему не скажешь: «О святая простота»?

Ян Гус поднял глаза. Перед ним стояла старушка. Простая старушка.

Не просто простая старушка, а старушка, гордая своей простотой.

Кальвин сжег Мигеля Сервета. Кальвинисты воздвигли ему памятник.

— Вот здесь, — говорили кальвинисты, — на этом самом месте, безвременно сгорел великий Сервет. Как жаль, что он не дожил до своего памятника! Если б он так безвременно не сгорел, он бы сейчас порадовался вместе с нами!

— Но, — говорили кальвинисты, — он недаром сгорел. Да, да, друзья, великий Сервет сгорел не напрасно! Ведь если б он здесь не сгорел, откуда б мы знали, где ему ставить памятник?

— Между нами говоря, дорогой Галилей, я и сам думаю, что она вертится. — Отец инквизитор покрутил пальцем, показывая, как вертится Земля. — Но одно дело — думаю, а другое — говорю. Вы ученый человек, неужели вы до сих пор не поняли разницы?

— Нет, я понял, — сказал Галилей, — и именно поэтому я говорю, а не только думаю.

— В таком случае говорите так, чтобы вас никто не слышал. А то ведь — я не хочу вас пугать — у вас могут произойти неприятности… Вспомните Джордано Бруно.

Галилей вспомнил. «Я уже стар, — подумал он, — и у меня впереди большая работа. Это очень большая работа, и не хочется умереть, не закончив ее…»

Святая церковь пышно праздновала отречение Галилея. Рекой лилось вино, приготовленное из крови спасителя. А когда был провозглашен тост за дружбу науки и религии, отец инквизитор подмигнул Галилею и шепнул:

— А все-таки она вертится!

— Послушайте, Ньютон, как вы сделали это свое открытие, о котором теперь столько разговору?

— Сам не знаю, как… Просто стукнуло в голову…

— Яблоко стукнуло? А ведь признайтесь, это яблоко было из моего сада…

Они стояли каждый в своем дворе и переговаривались через забор, по-соседски.

— Вот видите, моя ветка свешивается к вам во двор, а вы имеете привычку здесь сидеть, я это давно приметил.

Ньютон смутился.

— Честное слово, не помню, что это было за яблоко.

На другой день, когда Ньютон пришел на свое излюбленное место, ветка была спилена. За забором под своей яблоней сидел сосед.

— Отдыхаете? — кивнул соседу Ньютон.

— Угу…

Так сидели они каждый день — Ньютон и сосед за забором. Ветки не было, солнце обжигало Ньютону голову, и ему ничего не оставалось, как заняться изучением световых явлений.

А сосед сидел и ждал, пока ему на голову упадет яблоко.

Может, оно и упало, потому что яблок было много и все они были свои. Но сейчас это трудно установить. Имени соседа не сохранила история.

На вкус и на цвет товарищей нет, и когда Ньютон заговорил сразу о семи цветах, у него стало в семь раз меньше товарищей.

— Он и прежде любил утверждать, что белое — это черное, — припоминали бывшие товарищи. — А теперь выходит, что белое — это красное, оранжевое, желтое, зеленое, голубое, синее и фиолетовое? Так, что ли, надо его понимать?

Все знали, как надо понимать, и все ничего не понимали. И тогда, чтобы им объяснить, Ньютон взял семь цветов и соединил в один белый цвет.

— Ну, знаете! Семь цветов — в один! — зашептались вокруг.

И у Ньютона стало еще в семь раз меньше товарищей.

Извозчики города Глазго съезжались на свой очередной сбор…

Стояла зябкая, слякотная погода. В такую погоду хорошо иметь за спиной веселого седока, потому что ничто так не согревает, как разговор, — это отлично знают извозчики.