Сборник - Важнейшее из искусств

Солнце садилось, и деревня внизу погружалась в сумерки. Она казалась очень пустой, но не запущенной, не заброшенной и покинутой, а именно пустой, ненастоящей, словно это была не деревня, а декорация.

Ну точно, утвердился я в своей догадке: световой день закончился, съемочная группа свернула аппаратуру и уехала в предвкушении заслуженного отдыха и развлечений. До завтра…

– И правда кино, – не удержавшись, произнес я вслух с некоторым удивлением, потому что не так давно отказался от этой гипотезы.

Что-то я совсем запутался… И раньше не понимал, что происходит, а теперь и вовсе каша в голове. Где тот старец, который ее выскребет из моего горшка?

– Ты опять про это свое кино вспомнил? – чутко насторожилась Нава. – Ты мне так и не рассказал про свое кино, расскажи, а то мне страшно, и еще ты молчишь…

– Я даже и не знаю, как тебе объяснить, если ты его никогда не видела, – засомневался я.

– Ну, я же тебе объясняю про то, что ты не видел, – удивилась Нава.

– Кино – это когда одни люди, актеры, показывают другим людям, зрителям, картины из жизни, которой сами не жили. Именно не рассказывают, как ты, словами, а живут этой жизнью, а зрители наблюдают. Когда это происходит живьем, то есть когда одни находятся перед другими, – это театр называется, а когда то, что они показывают, запоминается на картинках – это называется кино… Поняла?

Нава недоуменно смотрела на меня:

– Что ты такое говоришь, Молчун, вечно ты такое говоришь, что хоть стой, хоть падай… Как можно рассказывать или показывать жизнь, которой ты не жил?

– А ты разве никогда не представляла, какой будет наша жизнь, когда у нас появятся дети? – задал я рискованный вопрос.

Нава прижалась ко мне боком и крепко обхватила руками.

– Представляла, Молчун, – почти виновато призналась она. Видимо, фантазия у нее потрудилась на славу.

– Ну вот, – уцепился я. – Того, что ты представляла, тоже никто еще не прожил, его еще не было, а ты уже это видела. Так и кино дает возможность представить жизнь, которой еще не было или которую прожил не ты… Ну, например, посмотреть, что было с твоей мамой, когда ее мертвяки утащили…

– Ой, не хочу я этого смотреть! – испугалась она. – Мне страшно такое смотреть!…

– И не смотри, – разрешил я. – Или представь, что ты не рассказываешь, как вы с Колченогом его дочку по лесу искали, а показываешь…

– Как же я могу это показать, – удивилась Нава, – если тебя там не было?

– Ну, там, откуда я, есть такая возможность запоминать изображение и звуки жизни, а потом смотреть на них снова и снова.

– Я так и подозревала, что ты из какого-то нечеловеческого мира, – вздохнула Нава. – Поэтому ты и не хочешь, чтобы у нас дети были.

– Постой-постой, – засмеялся я. – А кто мне сегодня утром говорил, что не хочет детей, не понимает, зачем они и что с ними делать?

– Ты, Молчун, умный-умный, – вздохнула Нава, – а дурак… Как же я могу хотеть детей, если ты их не хочешь? Чтоб дети получились, мы вместе должны их хотеть. А что я с ними буду делать, если ты их не хочешь?

Я не нашел что ответить, только пробормотал беспомощно:

– Вот вернемся из Города…

– Мы с тобой еще до Выселок не дошли, – напомнила Нава.

– Да, – согласился я, – до Выселок мы не дошли… А зачем нам на Выселки?

– А почему ты тут вспомнил про свое кино? – спросила Нава.

– Мне показалось, что эта деревня не настоящая, не для жизни, а специально построенная для кино, «декорации» называется. Сняли кино и бросили их… Кто ж в таком жить будет?… Может, не пойдем туда, – сказал я нерешительно, потому что чувствовал – нам не стоит туда идти, только ноги вот болят и очень хочется под крышу. И поесть что-нибудь. И ночь наступает… Надо же, целый день блуждали по лесу, даже Нава устала, висит на руке и не отпускает. – Давай не пойдем, Нава.

– Не пойдем, не пойдем… – проворчала Нава. – Какое такое кино? Это в твоих летающих деревнях кино бывает, наверное. А у нас в лесу сроду никакого кино не было, и не морочь мне голову своим кино, Молчун!… Мне есть хочется! Сколько же можно не есть?! Я с утра ничего не ела… И воры твои эти… От них знаешь какой аппетит? Нет, мы давай с тобой туда спустимся, поедим, а если нам там не понравится, тогда сразу уйдем. Ночь сегодня теплая будет, без дождя… Пойдем, что ты стоишь? И забудь про свое кино…

Да, живот поджимало от голода, а против него никакие резоны не действуют. Как там? Голодное брюхо к разуму глухо?… Что-то вроде… Может, и права Нава?

Рядом с первым домиком, прямо на серой земле, сидел серый, практически голый человек. Его было плохо видно в сумерках, он почти сливался с землей, и на фоне белой стены различался только его силуэт.

– Вы куда? – спросил человек слабым голосом.

– Нам нужно переночевать, – объяснил я. – А утром нам нужно на Выселки. Мы дорогу потеряли. Убегали от воров и дорогу потеряли.

– Это вы, значит, сами пришли? – сказал человек вяло. – Это вы молодцы, хорошо сделали… Вы заходите, заходите, а то работы много, а людей что-то совсем мало осталось… – Он еле выговаривал слова, словно засыпал. – А работать нужно. Очень нужно работать… Очень…

– Ты нас не покормишь? – спросил я.

– У нас сейчас… пред-тык-пык-стадия трансмутации… андрогенизация… финальный этап… клеточная стерилизация. – Человек произнес несколько слов, которые показались мне знакомыми, хотя вроде бы никогда их раньше не слыхал. – Это хорошо, что мальчик пришел, потому что мальчик… – и он опять заговорил непонятно, странно, – поддается трансмутации без предварительной стерилизации… высокополиморфные локусы… митоз… мейоз…

Я так и не понял, как все это связано с возможностью нас накормить, но догадался, что отрицательно.

Нава потянула меня, но я с досадой выдернул руку.

– Я тебя не понимаю, – возмущенно сообщил я странному человеку, стараясь хоть рассмотреть его получше. – Ты мне скажи, еда у тебя найдется?

– Вот если бы трое… – сказал человек невпопад.

Нава дернула изо всех сил, и ей удалось оттащить меня в сторону.

– Больной он, что ли? – продолжал я сердито булькать. – Ты поняла, что он там бормочет?

– Да что ты с ним разговариваешь?! – прошипела Нава. – У него же нет лица! Как с ним можно говорить, когда у него нет лица!

– Почему нет лица? – удивился я и оглянулся удостовериться.

Человека видно не было: то ли он ушел, то ли растворился в сумерках.

– А так, – сказала Нава. – Глаза есть, рот есть, а лица нету… – Она вдруг прижалась ко мне, словно ища защиты. – Он как мертвяк, – пояснила она. – Только он не мертвяк, от него пахнет, но весь он как мертвяк… Пойдем в какой-нибудь другой дом, только еды мы здесь не найдем, ты не надейся.

В доме все было непривычное: не было постелей, не было запахов жилья, внутри было пусто, темно, неприятно. Нава понюхала воздух.