Сборник - Важнейшее из искусств

– И для здоровья полезней этой вашей жучаровки! – заметила, наливая, моя хозяюшка.

Я так и уснул, прислонившись к березе, как рассказала Нава, с улыбкой на губах. Она тоже задремала на моих коленях.

На следующий день Колченог принес мне крепкую палку с поперечиной для ладони, чтобы я мог на нее опираться при ходьбе. Нава, правда, чуть обиделась сначала:

– Мне и самой нетрудно подставить ему плечо. Неужто я хуже палки?

– Ты гораздо лучше палки, – улыбнулся Колченог. – Это я тебе как знаток женщин говорю, поэтому тебя лучше употреблять для иных целей. А в кусты он может сходить и с палкой. Я сам с ней заново ходить учился. Теперь вот, гляди, бегаю.

– Пусть и к тебе лес добрым будет, – смилостивилась Нава, но не сдалась: – А в кусты и мне его отвести нетрудно.

– Я знаю, что нетрудно, – кивнул Колченог. – Только для семейной жизни лучше, когда мужик в тебе женщину видит, а не костыль или палку. Кстати, костыль ему уже твоими стараниями не нужен, я вижу, потому и не принес.

Я примерился и сделал, опираясь на палку, пару шагов. Пока не очень резво получалось, но не упал и боли в ноге не почувствовал.

– И с палкой он быстрей сам ходить научится, – добавил Колченог. – Ты ж его на себе носишь, а ему надо нагрузку на ноги давать, мышцы укреплять. По себе знаю. Колченог колченогу – друг.

– А Нава? – спросила она.

– А Нава – подруга, – хихикнул Колченог. – Подружишь, подружишь да и положишь с собой рядом.

– А и положу, когда захочу, – вдруг неожиданно покраснела она. – Потому что он мне сказал, что я ему жена… А он мне муж. Я сразу поняла, что муж, когда еще и не знала, будет он жить или нет.

– Эх, люблю, когда девицы краснеют, – обрадовался Колченог. – Такие трепетные, прям цветочки-лепесточки. Бабочки-стрекозки… Так и хочется опылением заняться, попорхать вокруг… Женами становятся – сразу корой покрываются да иголками ощетиниваются. И не краснеют уже, а только зеленеют от злости.

– Эт с кем поведешься, от того и нахлебаешься, – пожала плечиками Нава.

– Да, девочка, что вырастишь, тем и по горбу получать будешь, – легко согласился с ней Колченог. – Так ведь жизнь она какая? Она трудная – приходится и кору наращивать, и иголки оттачивать… Просто грусть-тоска-кручинушка одолевает, когда видишь, например, тебя, вспоминаешь, что и своя старуха такой была, и представлять не хочется, что и ты станешь ежом бревенчатым.

– А я и не стану, – засмеялась Нава.

– Все так говорят, – вздохнул умудренный мужик.

– А я – не все.

– Эт почему это?

– А потому, что у меня муж Молчун, – гордо объявила она. – Разве ты не видишь, что от него никакой корой защищаться не захочется, а про иголки и вовсе думать глупо. Он же сам беззащитный, будто и без кожи…

– Видеть-то вижу, но как бы тебе, девонька, не пришлось за двоих кору наращивать да иголками шпынять.

– Ты что же, Колченог, полагаешь, я жену свою защитить не сумею? – уже не мог я не вмешаться в бурное обсуждение моей персоны.

– А леший тебя знает, Молчун. Чтоб защитить, жизнь понимать надо. А ее и мы понять не можем, хотя родились здесь… Куда уж тебе!…

– Оно верно, – не мог не согласиться я, непроизвольно насторожившись от слова «леший», но не возникал, потому что разговор своей линией шел. – Но, возможно, тут взгляд со стороны требуется, чтоб разобраться. Когда с рождения одно и то же видишь, то уж и не замечаешь ничего особенного.

– Ну-ну, гляди, Молчун, со стороны гляди… – покивал заросшей со всех сторон головой Колченог. – Только долго ли ты в стороне будешь?…

– А мне кажется, что всегда, – заметила Нава. – Если б он не с неба свалился, а из Выселок, к примеру, пришел или еще из какой деревни, то да – недолго, со всеми перезнакомится, жучаровки вашей нахлебается до падения ствола и осыпания листьев, сразу взгляд со стороны потеряет. А тот, кто с неба свалился, оттудошним и останется. Тем более что головой о дерево ударился.

– А леший, кто это? – наконец решился я спросить – очень мне показалось знакомым слово, даже что-то внутри зачесалось от него.

– Леший-то, – принялся объяснять Колченог, – это лесной человек одичавший, который из деревни ушел и сам по себе живет. У него с лесом свои отношения, а с людьми почти никаких и нет. Он почище чудаков будет – не только прирасти к дереву может, а и превратиться в дерево, или в пень трухлявый, или в кучу листьев прошлогодних, с иголками перемешанных, а потом обратно в человека, то есть в лешего. Какой он человек? Не человек он уже вовсе, существо лесное. Наверное, про лес он все знает, а про людей вряд ли. Неинтересны ему люди. Поэтому и говорят: леший знает – бо он знает то, что нам неведомо, отчего он от людей ушел, а к лесу пришел. Уж и мы зверя чувствуем. А он и сам зверь. Леших и крокодилы боятся.

– А ты откуда знаешь? – хмыкнула Нава. – Сам, что ль, из леших?

– Если б сам, то ты со мной сейчас бы шутки не шутила… Народ сказывал, а народ по крохам знание собирает: один – кроху, другой – крошечку, так и получается, что человек не знает, а народ знает… А ты что так лешим заинтересовался?

– Да слово знакомым показалось, только то, что ты про него рассказал, совсем не про него. Не про это слово. Что-то оно для меня другое значило, а что… леший знает, – хмыкнул я.

– Пойдем к моему одежному дереву, – предложила мне Нава, когда я уже почти свободно научился передвигаться с палкой.

И мы нанесли визиты всем деревенским уважаемым семьям, где Нава радостно объявляла, что я ее муж, а она моя жена. Мне не жалко, хотя я не совсем четко понимал, что она под этим статусом понимает. Спали мы на разных лежанках.

– И ты научишь меня выращивать одежду? – обрадовался я.

– Попробую, – пообещала Нава. – Меня мама научила, а я тебя научу. Твоя мама не учила тебя выращивать одежду?

– Я не помню, – честно признался я. – Я не помню свою маму и не помню, чему она меня учила.

– Тогда я буду тебе не только женой, но и мамой, – обрадовалась Нава.

«А кто же мне будет дочкой?» – спросил я про себя.

Мне почему-то больше всего нравилось мысленно называть ее дочкой. Но вслух я это слово произносить не решался, понимая, что оно ее расстроит. Он хотела быть женой, а не дочкой. Да и то верно, что отец из меня никудышный, – это она нянчится со мной, как с малым ребенком. Мамуля…

И мы пошли. Наш дом был крайним в деревне, дальше начинался лес. Впрочем, он и в деревне начинался, но его время от времени отпихивали, заливая траву травобоем, чтобы можно было относительно свободно передвигаться от дома к дому и особенно когда устраивали общие собрания на площади, то есть на большой поляне, свободной от кустов и деревьев. Правда, кроны их все равно сходились над ней куполом, и солнцу в безветренную погоду было трудновато пробиться.