Сборник - Важнейшее из искусств

– Это ты скольких же рожать собралась? – скромно поинтересовался я.

– А сколько захотим, столько и родим, – легко откликнулась она.

Я напрягся, чувствуя, что с хотением у меня серьезные проблемы. Видать, слишком уж сильно лес бьет чужака по больным местам: то по голове, то пониже. Хотя второе, скорей всего, следствие первого – думать надо, прежде чем прыгать, куда не надо. Больной я, уважительная причина есть. Да Нава особо и не покушается. Возможно, на нее давит «надо», а не «хочу»?… Только этот пальчик, гуляющий по моей груди… Мороз по новой коже…

– Лежать с тобой, конечно, приятно, – призналась Нава. – Но спать? Я не привыкла с кем-то спать. Всю жизнь одна сплю. А если всю жизнь одна сплю, то как я могу спать с кем-то еще? А вдруг ты брыкаться будешь? Или слова свои страшные говорить? Если ты будешь такое говорить, как опять в бреду говорил, я с тобой спать не смогу. Ты так и знай! Если хочешь, чтобы я с тобой на одной лежанке спала, то не говори таких слов!

– Каких таких? – заинтересовался я. – Я же не помню никаких слов. Откуда же мне знать, чего не надо говорить?

– А ты и забудь! – обрадовалась она. – Не вспомнишь – и говорить не будешь.

– Ты же сама видишь, что я их во сне говорю или в бреду, а наяву не говорю, поэтому вспомню или не вспомню – все равно. Говори уж, а то мучиться буду, вспоминать.

Нава подняла голову, водрузив подбородок мне на грудь, но не давила им на ребра, а только легко касалась. Ей глаза мои были нужны. В них она и уставилась немигающим, почти звериным взглядом. Будто думала: сейчас съесть или еще дать жирок нагулять?… Да, жирок бы мне сейчас не помешал – вон живот провалился, а ребра торчат.

– А я разве могу все запомнить, да еще такое страшное? – вдруг заговорила Нава. – Реалити-шоу, говорил, блевантазол, говорил, кино еще да киноактер, говорил… И зачем ты такое, Молчун, говорил? Лучше бы молчал… Я как услышу, так глаза закрыть боюсь – все кажется, что сейчас блевантазол твой придет с киноактером… И с каким-то еще эффектом скрытой камеры…

– А еще? – прервал ее причитания я. – Какие слова еще говорил?

То, что она мне сообщила, отозвалось легким дребезжанием в памяти, этакая чесотка ума: знакомо, а что значит – не вспомнить.

– Ре-ка… Ру-ка… Конь… Стук… тыры-тыры, говорил, – с большим трудом вытолкнула из себя Нава.

«Реконструкторы», – неожиданно легко расшифровал я, понятия не имея, что сие означает.

– Конь… Конь… Стук… тыры-тыры, говорил… И где ты таких слов набрался, Молчун?

Это оказалось еще легче по аналогии: «Конструкторы».

– И это еще, такое совсем страшное, – генетический, ну, это я знаю – это про то, какими дети будут, это жена с мужем договориться должны, помечтать, а потом и получится, как мечтали… Но вот дальше: экс-экспыр-мет…

«Бедная девочка – „эксперимент" произнести не может».

– А потом как пошел знакомое и незнакомое в кучу валить!… ДНК, геном, кибогрызация… ужас-то какой, будто рукоед руку человеку отгрызает и урчит… животом… А-трог-рог-снизация, кричал даже…

«Наверное, андрогинизация, но не уверен…»

– Партеногенез… Что это такое, Молчун?… Хотя Слухач тоже такое слово говорил, но никто не понял. Даже Старец. Слышу звон, сказал он, да не помню, о чем он…

– Спроси что полегче, – вздохнул я.

Не скажу, чтобы мне было страшно слышать эти слова, но ничего, кроме дополнительной чесотки ума, они во мне не вызывали. Звучит знакомо, а что значит?…

– Вертикальный прыгресс, говорил, косматизация вида, глубинный рогресс и назад к истокам, говорил… «Назад» и «к истокам» понятно, а остальное – нет… Кто такой «планетарный гоми…гоме-стад»?… Ну, как можно глаза закрыть, когда ты такое говоришь?… Если говоришь, значит, такое существует, а я не понимаю, что это такое и как себя с ним вести, если оно придет… Это же страшно, Молчун.

Я не мог не согласиться с ней, что слова звучат зубодробительно и черепокрушительно. И понимал ее страх – мне было так же ужасненько слышать про красную ядовитую плесень, которую я еще в глаза не видел, и век бы ее не видеть, или про зеленые поганки, гиппоцетов и хищных лягух, про Одержание и Разрыхление. Но я чувствовал, что знал когда-то значения этих слов. И, слыша их, испытывал не страх, а досаду на забывчивость. Хотя какая, на пень, забывчивость – отшибло память деревом. Восстановится ли? И хочу ли я, чтобы восстановилась? Смогу ли я жить здесь, когда узнаю правду, которая даже кусочками несовместима со здешней жизнью? С ума сойти – рассуждать начинаю! И что примечательно, молча.

– Страшно, Нава, страшно, я понимаю тебя… Но мне почему-то не страшно, значит, на самом деле все это не такое уж и страшное. Я мог забыть, что это такое, но, страшное или нестрашное, оно хранится не в памяти ума, а в памяти тела. Оно же не забыло, как жить.

– Как это не забыло, когда ты ничего не умеешь и не знаешь из того, что необходимо для жизни: ни как нужду справить, ни как одежду вырастить, ни как прокормиться в лесу? – справедливо ткнула меня носом в стену Нава. – Нет доверия памяти твоего тела, Молчун. Но может, ты и прав, и твои страшные слова страшны только потому, что неизвестны, а когда их узнаешь, то они вдруг станут совсем и нестрашные. Ты уж, Молчун, разберись со своими словами. Я не люблю, когда страшно, ты меня больше не пугай.

– А я что делаю, Нава? – напомнил я. – Мы зачем за Тростники ходили, где меня Колченог с Обидой-Мучеником нашли? Чтоб я вспомнил, как там оказался.

– А ты вместо этого на мертвяка прыгать начал! – воскликнула она. – Ой, как смешно ты на него прыгал, Молчун! Боком-боком, и ножкой притоптывал, и палкой тыкал… Хорошо ты его палкой тыкал, он никак ее выбить у тебя из рук не мог. У наших мужиков обычно с первого раза выбивает, а у тебя не выбил. И где ты так научился палкой тыкать, Молчун?

– Это называется не палкой тыкать, а… а… вот же леший подери!… А-а… Это называется фехтовать!…

– Молчу-у-ун! – взвизгнула Нава, словно это ее палкой ткнули. – Ты опять, Молчун! Слова свои…

– А чего ты пугаешься? – удивился я. – Сейчас мы с тобой выяснили, что страшное слово «фехтовать» означает почти то же, что «тыкать палкой».

– Да-а? – покосилась на меня Нава. – Фехт… фехты… фехто… нет, тыкать палкой лучше: и «тыкать» понятно, и «палкой» понятно. А твое фехт не понятно.

– Наверное, это просто на другом языке, который я забыл. Я ведь на вашем языке тоже не сразу научился говорить.

– Ты и сейчас не научился – все молчишь больше. А если, Молчун, ты будешь молчать, то с тобой никто в лесу знаться не захочет, потому что страшно, когда человек молчит. Мало ли что он думает, когда молчит? Вдруг плохое думает? Или совсем думать разучился. Человек, который думать разучился, – очень страшный, уже не человек. Звери и то думают, а говорят по-своему. Я часто даже понимаю, что они говорят. Лучше, чем то, что ты говоришь, Молчун. Я тебя легче понимаю, когда ты молчишь, – у тебя глаза такие говорящие… Поэтому я с тобой буду знаться. Даже если ты говорить не будешь. Только ты не совсем молчи, а то я заболею или с другими придется идти разговаривать. А я с ними не очень люблю разговаривать. Потому что я здесь чужая, а в нашей деревне все не так было, а они не понимают. Мне кажется, что ты хоть и молчишь, а понимаешь.