Александр Морозов - Программист

Практик, сохраняющий элегантность созерцателя. Прекрасный, прекрасный мираж, не спорю. Но прекрасный друг моего детства (соавтор, редактор и издатель тех самых баснословных годов), кажется, уже разглядывает сквозь прекрасный мираж, что он, совсем как в сказке, шел-шел и дошел, уперся в барьер, на котором прямо так и написано: выбор. Полубожественная свобода денди и заметная роль в эпоху «большой науки» — две вещи несовместные, не правда ль?

И объяснять ему это, наверное, особенно подробно не стоит. Сам очень скоро раскусит, что висит над ним «или — или». Или снизойти до возни, или отойти в сторону. Снизойти до возни он не может. Не хочет, не умеет, а потому и не может. Нет у него подходящих инструментов для этого, хоть и обширен арсенал. Мужички, видать, попались крепкие, и дело у него обстоит куда хуже, чем он, полусмеясь, мне рассказывал. Этак, чуть ли не в третьих лицах, чуть ла это его и не касается. А как же, Геннадий Александрович только так и привык. С перекошенным лицом не хаживал, это уж что верно, то верно.

Испытал ли я злорадство? Да нет, при чем здесь это? Соавтор, редактор и издатель тех самых баснословных годов Николая Львовича Комолова. При чем же здесь злорадство? Пожалуй, даже так: чем больше я об этом думаю, вернее, каждый раз, как я только принимаюсь об этом думать, так сразу, без всяких доказательств, яснее ясного видно, что он самый близкий человек для меня. Он знает все мои истории, которые, до окончания нами школы почти все были и его историями, он знает, что и когда я читал, кому звонил, и чем это кончалось или как продолжалось. А наверное, это очень надо, чтобы кто-то знал твои истории, твои книги, твое тайное и твое явное. Он часто раздражал меня, и почти всегда я чувствую в его присутствии напряженность; Но стоит проделать простой мысленный эксперимент, стоит представить, что его нет, совсем нет, ушел и никогда не вернется, — и я ощущаю себя резиновой фигуркой, из которой выпущен воздух, что меня ограбили, унесли и развеяли то, что держит меня изнутри, и оставили скучного дядю средних лет, аспиранта немыслимых наук.

«Командовать парадом буду я», — сказал я двадцать дет назад. И что же? Никто, правда, и не мешает мне командовать парадом, но может ли это наполнить душу восторгом или даже просто соответствующей случаю торжественностью, если в параде принимает участие только сам командующий. Так вот откуда бесчисленные жалобы о слишком быстро промелькнувшей юности бесчисленных лириков всех времен и народов; жалобы, сожаления, которые, признаться, частенько казались мне напыщенными, надрывными напоказ, написанными просто потому, что так принято.

Но теперь, когда это случилось со мной, я понял наконец общую основу всех этих стенаний, гениальных или безвкусных — неважно. Прощание с молодостью — это не поредевшие волосы или выпавшие зубы, или, как говорил Паниковский, «меня девушки не любят». Ничего этого нет еще и в помине. А есть уже совершенно неоспоримое ощущение колоссальной массивности внешнего мира, который вовсе не торопится идти за тобой в твои походы и экспедиции, который неспеша ждет, пока ты поймешь, что это тебе жить в нем, а не ему становиться во фрунт и соответствовать твоим блистательным и неотразимо-логичным теориям. Все это ощущение и есть прощание с молодостью. Прощание с упоительной, почти сновиденческой легкостью, с которой все вокруг подается, увлекается за тобой в веселом вихре, и конца этому полету будто бы и не предвидится. Но ты вырастаешь, податливость превращается почему-то в упругость, а то и в режущую, гранитную твердость, и веселый вихрь, который ты увлекаешь за собой, оказывается просто вспененной пустотой. Вихрь, в котором не летит, кувыркаясь и радостно простирая к тебе руки, даже единственный друг детства. Нет, злорадства я не испытал.

Но я с любопытством (любопытство? — это да, это честно. Признаюсь, но не каюсь) понял, взял на заметку, что его активность и удачливость наконец подсунули ему партнеров, которых ему так не хватало в моем лице. От которых ему несдобровать. Это скорее всего. Но уж в любом случае эти маститые мальчики, эти Борисов и Телешов, заставят его отнестись к ним серьезно. На этот раз улыбочкой или даже благородным взрывом эмоций ему не отделаться.

И еще я подумал: а если так, если этим всем, если всей своей виртуозностью ему не отделаться, то тогда чем? По всей логике получается: несдобровать.

Его проверят на серьезность намерений, на внимательность к скучным людям, к вполне материальным и потому таинственным для него побуждениям. И всего этого не окажется в наличии.

Чего-то философ недодумал. И так, конечно, многое ухватил, с ходу причем. Ну да то, что он молодец, я и без него знаю. Восхищаться аналитикой Комолова и цокать языком — занятие не из оригинальных. И все-таки: недодумал он чего-то. Недоглядел. Я хоть не знаю, чего именно (а должен бы уже знать), но зато точно знаю, что это не все.

Я сижу за своим столом и пытаюсь прибрать безобразно разросшееся хозяйство на нем. Слева от меня два молодых специалиста — Люся и Лена. Люся — ничего. Впрочем, Лена тоже бы ничего, но объемы… Это уже за гранью приличия. Иллюстрация к выражению: «кормят, как на убой». Сидят, шушукаются. Обсуждают разницу между командами 10 и 11. Я им не мешаю. Пусть доходят, как тесто в печи. Годика через три-четыре, может, вырастут до среднего программиста. А нет — перейдут к экономистам или координаторам. Там фиаско с выбором профессии обнаруживается не так очевидно. Научные работнички — стоило бы ввести такое звание. А почему бы нет? Есть научные работники, а почему нет научных работничков? У нас в фирме, особенно у нас в отделе, их больше чем достаточно. Или вот еще: научный сотрудничек: Младшенький и старшенький.

Прямо передо мной стол Зинченко. Она с утра вся ушла в бланки с программой. Что-то пишет, перечеркивает, лихорадочно перебирает бланки, листает систему команд. Эта хоть настойчива. Настойчива и самолюбива. Способностей, правда, пока на горизонте не наблюдается, а все-таки элементарные блоки она расписывает уже солидно. Можно и не проверять, а прямо вставлять в программу. Правда, вот с перепиской ленты на ленту с одновременным упорядочением массивов по номерам она что-то забуксовала. Третью неделю пишет. Ладно, работает — значит, сделает. Надо бы подсказать Акимову, чтобы посидел с ней часика два, набросал в общих контурах идейку. А вот и он.

Сережа подошел сзади, наклонился из-за спины и вполголоса сообщил, что Самусевич сегодня и завтра не будет. Записалась на два дня в библиотеку.

— Телешов не возражал? — спросил я его.

— Нет. Завел, правда, свою обычную бодягу, что, мол, люди мы взрослые, сами все разумеем, а придут, мол, сроки, ну и в том же роде… Закончил подчеркнуто уважительно к тебе. Сказал, что если руководитель группы знает, куда и зачем вдет его сотрудница, то он в эти дела не вмешивается.