Александр Морозов - Программист

Речь пойдет об осторожном отношении к элегическому. О расслабляющем действии мазурок Шопена или, скажем, прекрасной осенней погоды. О цветных массах теплого тумана на Тверском бульваре, на этом прямом километре от Пушкина до Тимирязева, на этой стреле, летящей от вольной поэзии к точному знанию. Впрочем, памятники ставятся людям, которые уже выразили что-то вполне определенное. А речь пойдет еще только о становлении, еще только о попытках выразить что-то вполне определенное, о всяких мелких и не совсем мелких обстоятельствах, которые помогают этому «чему-то», мешают ему и даже… искушают. Речь, стало быть, не о началах и концах, а о том, как не забыть о них. И даже конкретнее: не о том, как, пробираясь болотами, выбраться на твердое место, а о том, как не прозевать счастливого, может быть, единственного мига, когда под ногами, несомненно, твердая почва и недвусмысленно прямое направление. О том, как в этот миг не забыть о началах и концах, как не размякнуть от одного лишь комфорта, что вот, мол, стоишь все-таки на тверди и не тонешь. А значит, о старом приключении Одиссея, о сиренах элегичности, о преждевременной усталости от самого себя, от собственной решимости снова и снова быть привязанным к мачте.

В тихом омуте… прежде всего должно быть тихо. Машинный зал ночью — это, конечно, омут. Воронка времени вращается не спеша, но безостановочно.

Машинный зал ночью — это аквариум, ярко освещенный, наполненный жужжанием блуждающих по машине токов, наполненный сосредоточенной, на вид почти колдовской жизнью.

Приходишь вечером, чтобы очнуться к утру. Очнуться от работы, ритмичной и завораживающей, как ритуальный танец. Не только двери и окна (двери, как в скоростных лифтах, открываются только после набора определенной комбинации на кнопках входа; окна — монолитные прямоугольники в четверть стены с узкой щелью фрамуги под самым потолком), герметизирует, отсекает от внешнего мира и сама работа. Белые халаты, лихорадочные всплески лампочек на пульте ЭВМ, бесшумный водопад магнитных лент в ЛПМах (ЛПМы — лентопротяжные механизмы — шкафы такие металлические, в которых магнитные ленты на бобинах ставятся). Разгерметизацию, всплытие на поверхность приносит с собой утро. Но пока утро в пути. Белой птицей оно летит сейчас где-то над тайгой. Часов через пять, не раньше, ударит в наши стекла прибой рассвета.

Сегодня (вернее, сей ночью) в зале нас трое. Я, Серега Акимов и Гриша Ковальчук. Главные действующие лица — я и Акимов. Ковальчук — оператор, а при отладке программ оператор — фигура второстепенная, можно сказать, на подхвате. Из нас двоих — меня и Сережи — главное действующее лицо — Геннадий Александрович, то есть я. Программа Акимова — это только один из блоков моей программы. Еще в начале осени я составил алгоритм и описание очень сложной и длинной программы моделирования и сейчас медленно, но неуклонно отлаживаю один ее участок за другим.

Почему неуклонно, объяснять, видимо, не стоит. Уклоняться от своих прямых служебных обязанностей — линия, прямо скажем, не самая разумная. Но почему так медленно? Так непохоже на меня, так подозрительно, так почти выматывающе душу медленно? Есть, конечно, и объективные причины, но о них речь впереди, и они всегда были, есть и будут при отладке любой, даже самой простенькой программы. Они были, есть и будут даже и не при отладке, а при работе уже отлаженной программы, при вводе в машину готовой, проверенной и перепроверенной информации, при… в общем, при любом контакте с электронно-вычислительной машиной (ЭВМ), с этим многообещающим, но, право же, таким капризным чадом.

Они были, есть и будут, и потому что об этом думать так уж неотступно, и потому речь о них впереди.

Но не в одиночку, а гроздьями, как бананы, возникают и мешают какие-то странные, очень уж непохожие на объективные трудности, затрудненьица и просто так, просмотры. Просмотры, забывчивость (искренняя или для чего-то наигранная) работников машинного зала, неотступные и вроде бы ни к селу ни к городу вспышки резкости у Телешова. Хотя при чем здесь Телешов? По тематическому плану работ, по штатному расписанию, по всем разумным, по всем формальным и содержательным понятиям Телешов здесь ни при чем. Но есть другие «соображения», есть другие зрение и слух, те, что заставляют часового обернуться на приготовившуюся к прыжку тень и в последнее мгновение спасают его одинокую, ночную жизнь. Трудности, затрудненьица, забывчивость… Уж слишком увесисты эти гроздья, слишком пышно произрастают они в последние месяцы на моем пути.

И самое сомнительное во всем этом, что никаких следов. Я получаю деньги, которые и положено получать по моей должности. Вполне приличные деньги и вполне приличная должность для моего возраста и еще более — для моего стажа работы (всего три года) на поприще вычислительной техники. Я занят далекой от рутины, интересной, в меру трудной задачей. Но ощущение какой-то игры, какого-то подобия «комедии дель арте» выбивает почву из-под ног. Даже не выбивает — резких толчков пока нет, а мягко и неуклюже рыхлит, размывает эту самую почву. Я помню, с какой непреклонной, неотвлекающейся серьезностью подчеркивали и многословно говорили об актуальности задачи, о ее перспективности, о ее необходимости. Да что говорили! Я, конечно, все это выслушивал. Как новый сотрудник. Как молодой сотрудник! Как воспитанный и уравновешенный сотрудник. Но слушал-то я вполуха. О потенциальных приложениях программы моделирования вычислительного процесса долго рассуждать, на мой взгляд, не стоило. Сначала надо было создать алгоритм и пустить программу, а приложения… У такой умной, такой универсальной, такой на все случаи жизни (вернее, на любые варианты вычислительного процесса) программы просто не могло не оказаться самой пышной свиты приложений. Будущее ей было обеспечено. А я должен обеспечить ей настоящее.

Но говорили и правда очень много и очень серьезно. А я все это выслушал. И без всякой раскачки и накачки, без такого понятного для начальства и почти традиционного периода проб и ошибок принялся за конкретняк. За интересную в меру, и как раз, кажется, в мою меру трудную задачу. За работу.

Но чем дальше, тем ощутимее становился для меня в работе привкус игры. Кто с кем играет и даже по каким правилам, было мне неясно. Ситуация вполне терпимая и даже необходимая в «комедии дель арте». Но не в работе. Я с таким не встречался еще просто. Налет придуманности, да и придуманности-то неудачной, сбивал с толку. Я явственно ощущал, как кто-то за моей спиной потирал ладошки, ехидно и удовлетворенно поскрипывал ими, наблюдая мое рвение и энтузиазм. Удовлетворение еще можно было бы понять. Я понимал, что работаю не только для себя, а может быть (почему бы и нет?), и не только для института. Но к чему относится ехидство? И почему бы обладателю потрескивающих ладошек не выйти из-за спины?