Александр Морозов - Программист

— Так у меня же программа, Иван Сергеевич, рефлекторно дернулся я, представив себе сорок восемь талмудов, набитых чужими алгоритмами. А разбирать чужие программы — это же мука!

— Борисов сказал, что будешь заниматься параллельно. Ну, впрочем, это ваше дело. Он, вероятно, завтра будет говорить с тобой. А мой разговор с тобой только так, предварительный.

Тем не менее, хоть разговор и оказался предварительным, он съел у нас не только конец рабочего времена, но и еще сорок минут. Начинать блин ие имело смысла.

Мы распрощались, и я пошел в свою комнату за портфелем. Однообразие пустых столов нарушалось в двух местах: на моем столе, где лежал портфель, и у стола Лили Самусевич, около которого стоила она сама. Лиля была уже в пальто, по-видимому, собралась уходить.

— Ты что так задержалась? — спросил я.

— А ты? — ответила-спросила она, и и этих ее двух коротких словечках ко мне пришло сообщение, что она в хорошем настроении.

Мы вышли из института вместе, провожаемые традиционно-неодобрительным взглядом охранницы. Вдохнули вечереющий морозец и не спеша заскрипели подножным снегом.

— Ну как, лепты получили? — спросил и Лилю, тем самым первым определяя тему короткого разговора (до встречи с Лидой оставалось десять мимут).

На зтот раз — да, — ответила она, немного поскучнев.

— И на этот раз, и на все разы, — противно-бодряческим голосом вещал я. — Слышала, как я вчера с Борисовым говорил?

— Сама не слышала, другая слышали. Передавали.

— Так что теперь, Лилечка, мы ату всю ахинею понемногу раскрутим.

— И ты, что же, во все зто веришь?

— Во что?

— Ну, в Борисова, и то, что он отцепит от своего поезда Телешова…

— Слушай, мне совершенно все равно, кто кого там отцепит или прицепит. Мне нужно, чтобы мне дали возможность спокойно работать. А это все там «ихние» дела.

— Одно связано с другим. Гена, — как-то даже участливо, как непонятливому ребенку, сказала мне Лиля. Она шла с правой стороны и, слегка склонив голову набок, все времи заглядывала на меня.

— Во-первых, еще ничего не известно, что с чем связано. Это мы еще посмотрим. А во-вторых, слушай, мне только сейчас Постников сказал, завтра с Борисовым будет разговор, мне поручат анализ СОМа.

— Это на Куриловском, что ли? — небрежно заметила Лили. Моей реакцией было легкое «ого» не произнесенное, впрочем, вслух.

— Да, сейчас на Куриловском, но это только начало. По крайней мере, по расчетам кое-кого. Но это все неважно. Слушай, мне нужна будет команда, а команды никто не даст. Или сам доставай, или работай в единственном числе. В общем, хочешь, будем заниматься этой штукой? Тут Дело по-крупному разворачивается.

— Вот пусть и разворачивается без меня — неожиданно резко ответила она. Ты, Гена, человек растущий, тебе, как говорится, надо, вот ты и занимайся. А у меня есть своя программа, которую за меня никто не сделает.

— Ну ясно, что сроки будут пересмотрены. Ты же понимаешь, что если какое-то важное дело…

— То через день оно может оказаться никому не нужным. Ты, Геннадий Александрович, какой-то туповатый, честное слово. Вернее, не туповатый, а ум у тебя из девятнадцатого века. Реакции не хватает. А я тебе могу точно предсказать, что будет со всем этим делом. Ты с ним провозишься несколько дней, может быть, неделю, а потом выяснится, что этим делом занимается совсем не наш отдел, а нашему отделу тут нечего и делать. И тот же Борисов, не моргнув глазом, спросит, почему неделю стоит на месте твоя работа, то есть та самая программа, с которой он же тебя и снял. Леонид Николаевич вообще хватается за все, что только под руки попадется. У отдела нет своего места в институте, вот он в пытается за счет отдельных гениальных подчиненных…

— Подожди, подожди, Лиля. Ты знаешь, что его официально уже утвердили начотделом? Ты же понимаешь, что это значит как раз закрепление за отделом определенного места и определенных тем. Ты, может быть, была права раньше, но раньше ты почему-то мне этого не говорила, а теперь-то, теперь-то зачем Борисову из койки лезть?

То, что мою мрачную перспективу Лиля набросала в состоянии запальчивости и раздражения, пе было никакого сомнения. Она не знала моего разговора с Постниковым и не могла, конечно, представить себе масштаб страстей, бушевавших вокруг СОМа. Объяснять все это не хотелось, да и времени уже не оставалось. Лилю тоже, кажется, утомила служебная перепалка во внеслужебное время. Мы молча шли, умиротворяясь синим молчанием воздуха и скрипящей сухостью снега.

Лиля явно не спешила прощаться со мной. Может, она вспомнила сабантуй перед Октябрьскими праздниками? Если это так, то это очень не вовремя. После того сабантуя, изрядно нагрузившись, я — как-то уж так получилось — без мыслей и приготовлений пошел провожать Лилю. И как-то уж так получилось, что я оказался у нее дома, и она отпаивала меня черным кофе и для окончательного укрепления организма дала мне четверть стакана виски со льдом. После четверти стакана ее и без того уютная однокомнатная квартира показалась мне еще уютней. После четверти стакана последовала еще четверть и, кажется, еще и еще. А потом я неожиданно вырубился, и мое хрупкое сознание блуждало где-то вне моего бренного тела и посетило его вновь только в десять или одиннадцать утра следующего дня. Хорошо, что моя мама находилась тогда у родственников в Харькове (она и сейчас там, уехала на полгода) и мне ни перед кем не надо было оправдываться. Ни перед кем, кроме Лили. Но она вела себя идеально. Рассказала мне подробности нелепой позы, в которой я устроился вчера на коврике под телефоном, снова напоила черным кофе и повела даже на утренний сеанс в кино. Кино и кофе полностью привели меня в чувство. Я поблагодарил Лилю за ее заботы, извинился за «алкогольный эксцесс» (выражение Лаврентьева) в священных стенах ее жилища и попрощался. Попрощался в полной уверенности, что история эта будет иметь весьма приятное для нас обоих продолжение.

Наверное, и Самусевич не сомневалась в этом. Но на работе наши отношения не изменились ни на йоту. Лиля не хотела, вероятно, ни о чем первой напоминать. К тому же она была, конечно, совершенно уверена, что рано или поздно я попытаюсь исправить свою оплошность (излишнюю симпатию к виски со льдом). Но потом появилась Лида (вернее, звонки к ней), чаще и драматичней стал возникать Витя Лаврентьев, и вообще как-то руки не доходили.

Да, усмехайся не усмехайся — мы уже дошли до того, что и про это можем сказать: руки не дошли. Можно финтить, выбирать тонкие выражения, потраднционней, по дело-то не в выражениях. Если на самом деле встреча с женщиной может не состояться из-за того, что руки не дошли, если это чувствуется и понимается так если это действительно так, то не все ли равно, скажешь ты так или по-иному.