Александр Морозов - Программист

— Телешов — не старый и, наверное, не ржавый, хотя и не знаю, что это могло бы означать по отношению к нему.

— А вот и именно, что старый и ржавый. Но теоретически, понимаешь? Как тип. Старый, то есть этот тип уже известен давно и объяснен.

— Ну объясняй, объясняй.

— Кофе хочешь?

— Объясняй, объясняй…

— Ты говоришь, что Телешов не очень компетентен…

— Не не очень, а очень. Весьма. Редкостно. Спрашивает, зачем на перфоленте синхродорожка.

— Не перебивай. Итак, он не очень компетентен. И он командует такими асами, как ты, Акимов и кто еще там у вас… И командует настойчиво, назойливо, лезет во все и все только портит. В том числе и настроение. Так, примерно?

— Так, только еще хуже.

— И ты удивляешься, за что его держит Борисов. Удивляешься?

— Удивляюсь? Не то слово. Не знаю. Не понимаю, вот и все.

— Ну так слушай, мальчик, Комолов тебе объяснит. Комолов — спец и все тебе выложит в два счета. Перехожу к процедуре. Формулирую вопрос: за что держат Телешова? Формулирую ответ: именно за то, что он делает. То есть за то, что он сам ничего не делает и вам мешает.

— Давай, давай, раскручивай.

— А раскрутка здесь простая. Мешает он вам работать только с вашей точки зрения. Понятно? Это вам нужен либеральный, интеллигентный шеф, который обсуждает с вами ваши залепы, спрашивает об ошибках всепонимающим тоном и обеспечивает машинное время и все остальное. А шефу, по крайней мере твоему шефу, нужно совсем другое: минимум усилий с его стороны и максимум с вашей.

— Но ведь надо же организовать, надо же обеспечить, надо…

— Не надо, друг Горацио, не надо. Ничего этого не надо: ни организовывать, ни обеспечивать. У Борисюка…

— Борисова.

— У Борисова, вероятно, масса своих, более приятных забот. Вот работа действительно нужна. Выход, продукция от отдела нужны. Что же он делает? Он берет Телешова и заставляет того давить на вас. И чем беспардонней, чем назойливей Телешов это делает, тем пригоднее он, с точки зрения шефа, к своим обязанностям.

— Но ведь нельзя же на одном давлении…

— Кто сказал, что нельзя? Это опять-таки ты говоришь, спец несчастный, технарь паршивый, а Боресенко…

— Борисов.

— А Борисов уверен, что можно. А что здесь такого? У каждого, в общем-то, свои представлении о методах руководства. Вот у него такие: бди, не спущай недреманного ока — дело и завертится. А недреманное око — Телешов.

— А при чем здесь воля к власти?

— А это уже, брат, другой фрагмент. Воли к власти объясняет, почему Телешов успешно справляется со своими обязанностями, суть коих я тебе только что разъяснил. А справляется он с ними потому, что у него воля к власти сильнее, чем у вас, гнилой интеллигенции. Вы можете смеяться у него за спиной над его технической неграмотностью, можете показывать фигу в кармане — ему подобные упражнения на батуде в высшей степени безразличны. Он в каждом локальном эпизоде добивается своего, а оценка общественности ничего здесь но меняет.

Прошло еще полчаса. Наконец аналитическое вдохновение Комолова стало заметно иссякать. Сказано было уже всего много, и чувствовалась та грань в разговоре, за которой, что ни говори, уже не изменишь чего-то общего, уже сложившегося под впечатлением сказанного раньше.

— Ладно, Коля, рад, что доставил тебе возможность размяться, не отрываться, так сказать, от жизни, но теперь я, пожалуй, потопал. Бывай.

Я встал, не ожидая никакого подвоха со стороны лучшего друга.

— Подожди, у меня тут такая штуковина есть — «Гуля-кондоз» называется. Давай по стаканчику, а? — откликнулся лучший друг.

— Нельзя, Коля, засну я с этого «Гуля-кондоза».

— Фирма, чудак. Узбекистон. И разлив ихний… Это тебе не Самтрест.

— Да я понимаю, что фирма. Но засну я, понимаешь? Прямо на машине засну.

Но тут я сообразил, что сегодня я засну и без «Гуля-кондоза». Акимов отсыпался хоть днями, а я так — часок-другой вздремну, и все. И вот теперь, на пятые сутки такого режима, из глубин организма ко мне пришла неоспоримая информация. Сообщение состояло в том, что, где застанет меня судьбина через 3–4 часа, там я и отключусь. Отключусь намертво. Часиков на двенадцать. Я вышел в коридор и позвонил на машину. Передал операторам, чтобы в ночь мою программу прогнали до первого останова и сохранили все распечатки. Рассказал, где найти ленты, информацию, и повесил трубку.

Потом я вернулся в комнату и сообщил Коле, что созрел для «Гуля-кондоза». Вино действительно было прекрасное (фирма. Узбекистон), а дополненное двойным черным кофе, оно привело меня в состояние полнейшего довольства жизнью. Заметя это со свойственной ему наблюдательностью, лучший друг предложил мне немедля ехать к одной потрясающей женщине, которая будет потрясающе играть на гитаре.

— Она даже что-то в ваших машинах понимает, — заманивал меня лучший друг.

Но заманивать меня не было никакой надобности. Я натянул на свои узкие плечи свой еще более узкий плащ (все-таки плащ!) и покорно поплелся с Комоловым па троллейбусную остановку.

Все остальное вышло более или менее так, как он в говорил. Была женщина, была гитара. И женщина играла па гитаре. Не то, чтобы потрясающе (а, кстати, что такое — потрясающе играть на гитаре? Как Мария-Луиза Анидо, что ли?), но весьма приятно. Тем более что мы сакцировали (от слова «акция», глагол Комолова) еще бутылочку чего-то.

Через пару часов мы мирно смотали удочки в разошлись по домам. Единственной достопримечательностью этого визита явилось, пожалуй, лишь то, что «одной потрясающей» женщиной по редкостному стечению обстоятельств оказалась наша оператор Светлана Федоровна Ларионова. Когда прощались, как бы между делом, Светлана Федоровна сообщила, что по предложению Акимова ом переходит ко мне в группу на должность инженера. Она уже говорила с Борисовым, и он не возражает.

Не худо было бы спросить и у меня, но в принципе и не имел ничего против и поэтому промолчал.

Сорок томов Гердера… пожалуй, от одного этого очнешься не раньше, чем «и на Марсе будут яблони цвести», зато, в соответствии с очередной апокалипсической моделью Римского клуба, на Земле насчет яблонь, как и насчет многого другого, будет негусто. Сорок томов Гердера — а что такое Гердер? — ведь он не сказал в эстетике ни первых, ни последних слов. Он просто был почтенным немецким профессором. Что же заставляло почтенного профессора писать эти бесконечные тома? Не было же у него бешеного честолюбия с бешеным темпераментом в придачу, как у могучего и роскошного Оноре Бальзака.

Стимулы и вообще душевная структура почтенного профессора (сразу нарекать ее духовной не рекомендуется. Это еще требуется доказать, если вообще так), пожалуй, могут быть даже поинтересней, чем все, что он написал. К сожалению, я не могу побеседовать с Гердером, я не могу приходить к нему каждый вечер за книгами, отменно любезно и отменно скромно чаевничать с его супругой и образцово (то есть в ее сторону романтически, в сторону родителей филистерски) ухаживать за его дочкой. За фарфоровой фрейлейн, не за Лорелеей, нет, а именно и непременно фрейлейн. У Ибсена это звучит еще более определенно: фрекен. В этой транскрипции нет уже и намека ни на какую Лорелею или на вольные ветры Рейна. Что-то обещающее бедному Вертеру сентиментальное мягкое «эль обернулось суховатым и неприступным «ка». Чем дальше на север, тем меньше иллюзий. И так даже, наверное, честнее, потому что фрейлейн — это та же фрекен, и нечего губить души восторженных поэтов, намекая на нечто якобы невыразимое мягким «эль». За намеком нет ничего, кроме фарфоровости да почтенного папаши-профессора. И во всей этой истории единственное, пожалуй, что представляет интерес, — это стимулы и душевная структура Иохана Готфрида Гердера. Лорелея давно что-то не показывается в отравленном промышленными отходами Рейне, а фрейлейн — это, как установлено, та же фрекен. Что же касается сороки томов Гердера, то это примерно семь лет жизни Николая Львовича Комолова.