Павел Иевлев - Телефон Господень (сборник)

Вот эта картина, стоит передо мной. Я забрала ее из мансарды. Но перед этим я открыла там шкаф. Почему-то я точно знала, где искать, и что там найду. За грудами школьных плакатов и каких-то журналов лежали три картины. На первой был Сережа – белое лицо в полутьме ванны, которая наполнена густо-алой, почти черной кровью. Одна рука свесилась через край ванны, и даже на ее фоне сияет удивительной, голубоватой белизной. На второй – Оля, висящая животом на заборе. Я не видела, но уверена, что ее смерть выглядела именно так – с треснувшего черепа сдвинулся скальп с белесыми жидкими волосами, которые после смерти перестали быть такими бесцветными. Они стали яркого красного цвета. Ей бы понравилось. И серебристый серпантин внутренностей, стекающих по забору. На последней картине был Андрей – распахнутая дверь в подвал, и сидящее в нелепой расслабленной позе тело. Наверное, таким его увидели те, кто ломал дверь – сидящим в углу под ржавыми мокрыми трубами, с которых капала на его лоб вода, оставляя на лице рыжий след. Белая половина лица, рыжая половина лица… Он был немного похож на грустного клоуна, там, на этой картине.

Я не стала забирать картины. Я вытащила их на середину мансарды и бросила на пол. Пусть их найдут. Свой портрет я оставлю на сундуке. Может быть, кто-то догадается, что связывало все эти смерти – ведь автор успел расписаться на картине. Я никому не могу рассказать. Я ничего не могу с собой поделать – пока я сидела в своей комнате и смотрела на картину, я успела заплести косы, и повязать два белых банта. Я сама не помню, как это сделала. Но сейчас я пойду в ванную и разберу бритву, чтобы лезвием перерезать узел на бельевой веревке. На лезвии будут засохшие кусочки мыльной пены и крошечные обрезки волос. Ничего, мне не противно. Мне все равно. Я все понимаю. Я ничего не могу сделать.

Дневник я положу в тайник – почему-то не могу оставить его на открытом месте. Так же, как я не могла рассказать обо всем маме. Но я нарисую стрелочку – там, под крестом. Это я могу. Ее найдут, я верю.

Прощайте и простите. Мне пора.

Док замолчал и посмотрел на меня. Тетрадь лежала перед ним в луче фонарика. Обычная общая тетрадь в черном клеенчатом переплете. История смерти. В доме стояла тяжела звенящая тишина.

– Вот, наверное, эта кладовка, – Док показал на небольшую дверь в стене комнаты

– Только не надо открывать! – взмолился я. Меня охватил липкий ужас, от которого слабеют ноги и трясутся руки.

– Надо, – сказал Док, – она не зря это писала, а мы не зря это нашли.

Он подошел к фанерной, оклеенной обоями двери. Гномики на обоях больше на танцевали с медвежатами – они вырывались, в ужасе крича, из медвежьих объятий, а медведи пытались их задушить… Как я сразу этого не понял? Мне было страшно. Мне никогда в жизни не было так страшно, но я подошел к Доку и встал рядом. Мне казалось, что иначе нельзя. Иначе это будет предательством погибшей здесь девочки, которая была нашей ровесницей.

Док рывком распахнул дверь и в ужасе сдавленно вскрикнул. На вбитом в стену крюке висела… нет, нам просто показалось. Никакой девочки. На ботиночном шнурке, привязанном к крюку, была повешена крыса. Перевязанная грязным белым бантом.

– Как он их ненавидел… – сказал Док тихо.

– Кого?

– Детей. Он ненавидел этих детей. Он учил их рисовать, а сам ненавидел и убивал – одного за другим.

– Но ведь его поймали и он покончил с собой?

– Не знаю. Мне кажется, что каким-то образом он все еще здесь.

В коридоре послышался быстрый топот и в комнату влетели Петька и Мозолевский. Их лица были перепачканы в пыли, но все равно бледны как смерть.

– Там, там… – Доллар никак не мог отдышаться, – там действительно лестница наверх, а наверху мансарда, а там…

– Что «там»? – Док тряхнул Доллара за плечо, – говори!

Петька только сопел и вращал выпученными глазами.

– Там наверху, в мансарде, стоят посередине два мольберта, а на них две картины, – голос Мозолевского был неожиданно тихим и тусклым, как будто он не бежал по коридору, а лежал неделю с температурой сорок.

– На одной картине Петька, а на другой… На другой – я, – Мозоль смотрел куда-то в угол рассеянным взглядом. Казалось, он ничего вокруг себя не видел.

– Там мы на картинах, прикиньте! – у Петьки неожиданно прорезался голос, – только как будто взрослые уже!

– Взрослые… и мертвые… – на Мозолевского было страшно смотреть.

– Да, представляете? Я там на картине валяюсь в крови возле здоровенного мотоцикла, а Мозоль вообще непонятно где – пальмы какие-то и кактусы вокруг! И дырка у него во лбу! Может это кто-то пошутил, а? – закончил Доллар неожиданно жалобным голосом.

Мы с Доком смотрели друг на друга и молчали. Вдруг лицо Дока дернулось как от боли и стало совсем несчастным.

– Что случилось?

– Дерьмометр зашкалило. Линять отсюда надо срочно.

– Поздно, – тихо сказал Мозолевский, – слышите?

Мы услышали. Тоскливым криком застонала злосчастная лестница на второй этаж. В каком-то тошнотворном оцепенении мы стояли и слушали, как приближаются шаги по коридору. Почему-то не было сил пошевелиться, как будто все мышцы превратились в желе. Мы просто стояли и смотрели на дверь, ожидая, когда она откроется. В гулкой тишине дома зазвенел обыкновенный школьный звонок.

Открылась дверь класса.

– Здравствуйте дети!

Это же учитель пришел! У нас сейчас урок рисования. Мы в школе! Вот и парты, и доска на стене… Только почему где-то внутри тревожно колотится ужас?

– Садитесь!

Громко стукнули крышки парт. Мы сели. Учитель неторопливо прошелся возле доски, а потом подошел к своему мольберту. Из учительского стола он достал фиолетовый берет и фартук. Как идет ему этот берет! Сразу видно, настоящий художник! Он хороший учитель, добрый и веселый. Я знаю, на его уроках не будет скучно. Вот только в глазах его черными водоворотами крутится тьма… Если долго смотреть в эти глаза, то забываешь обо всем, и они всегда остаются с тобой. Кажется, я больше никогда не увижу ничего, кроме этих глаз.

– Тема сегодняшнего урока – художник и портрет. Чтобы стать настоящим художником, недостаточно уметь рисовать. Те, кто умеют рисовать, видят только лицо. Настоящий художник видит душу. Простой рисовальщик, каких много, нарисует жизнь – более или менее правильно, и только настоящий художник нарисует правильную смерть. Да, да, мы же говорим о портретах, правда? Об особых портретах, верно, ребята? Кое-кто уже знает о них много, остальные догадываются… Да, да они, конечно, догадываются… они еще не верят мне, они еще не понимают, что такое особый портрет…

Учитель коротко хохотнул и глаза его на миг вспыхнули черным пламенем. Он смотрел прямо на меня.