Евгений Ленский - Вокруг предела

Поведение собак было далеко не единственной необычностью вечера, так или иначе связанной с этим районом. Приблизительно за час до собачьего переполоха переполох начался у ворон, возможно даже, не только у ворон. Но другая городская птица — воробей — индивидуалист по своей натуре и далеко не так заметен. На стаю же ворон, с оглушительным «кар-р», пролетающую над домом, трудно не обратить внимания. «Кар-р» — это вам не «чирик»! Вороны собирались в стаи по некоей окружности диаметром километра в два и рассаживались где могли — на деревьях, крышах, линиях электропередач… Это событие не вызвало народного гнева — рассевшись, птицы затихали и сидели молча, насколько это вообще возможно для ворон. Центр круга был там же—в районе больницы или «Шанхая».

Или еще: домашние кошки стали проситься гулять. Забалованные, заласканные, ожиревшие Барсики и Мурки царапались в двери. Те, кто поумнее, ластились к хозяевам и косились на выход: даже никогда не видевшие белого света кошачьи девы проявляли весеннюю живость и темперамент. Кое-кого хозяева выпустили, большинство же — нет. Тем более, что и это скоро прекратилось, по мере прохождения все той же или похожей волны. Дикие же кошки, точнее одичавшие, с разных концов города стягивались к некоему центру так, словно там плескалось озеро валерьянки в берегах из жареного хека. К шести часам, когда в городе уже темнело, сотни, если не тысячи кошек выдвинулись на рубежи, обозначенные воронами, и залегли. Кто сказал, что ночью все кошки серы? Ночью они черны…

Кстати, известная всему миру вражда кошек и собак основана, по-видимому, на разнице характеров. Бродячие собаки, которых в городе тоже было немало, наоборот, отходили к окраинам, концентрируясь в районах городских свалок.

В самом же магическом круге, охватившем приличный кусок городской территории, было тихо. Шанхайские кабысдохи замолкли, птицы либо улеглись на ночь, либо, большей частью, улетели. Зато воздух наполнился неслышимым для человеческого уха писком. Сюда слетелось невиданное доселе количество летучих мышей. Только их изумительный природный сонар спасал мышей от столкновения. Несколько фонарей в больничном парке давали четко очерченные пучки света и в них почти беспрерывно мелькали стремительные черные тени, словно размазанные по ломанным траекториям своего полета. При известной фантазии можно было сказать, что черные молнии с черного неба бьют в черную землю… Впрочем, фантазировать было некому, никто ничего необычного не замечал. Разве что Наполеон да еще несколько пациентов из других палат заметили яркие вспышки света, возникающие, если закрыть глаза: одновременные ультразвуковые импульсы сотен летучих мышей пронизывали здание больницы насквозь.

Было и еще кое-что, точно определяющее эпицентр происходящего. «Шанхай» с трех сторон окружали деревья. Больничный парк с запада, ощипанная роща — с юга, бульвар им. Лазо — с севера и только на востоке поселок угрожающе теснился заводом ЖБИ. Так вот, деревья не стояли неподвижно, хотя ветер и стих. Они клонились, как от сильного его порыва. Причем, в сторону от «Шанхая», словно из него одновременно на запад, север и юг дул сильный и ровный ветер. Какая-то сила раздвигала деревья, ей было тесно на ограниченной площади «Шанхая».

В доме, где снимал комнату Выговцев, не было ни кошек ни собак. Воронья стая, собравшаяся в их микрорайоне, пролетела соседней улицей. Однако он проснулся практически в то же время, когда в городе завыли собаки. Проснулся, обливаясь холодным потом и с отчаянно бьющимся сердцем, хотя ничего плохого ему не снилось. Немного придя в себя, Выговцев вышел на кухню и заварил чай. Сделав несколько глотков ароматной неразбавленной заварки, Анатолий Петрович окончательно понял, что все действительное — разумно и встал он как раз вовремя. Теперь в его распоряжении была целая ночь, и отдохнувший мозг требовал работы. Уже предвкушая удовольствие познания, Выговцев торопливо разложил взятые в городской медицинской библиотеке книги. Дело шло с переменным успехом почти четыре часа. Обычно Анатолий Петрович сидел за столом не меньше шести часов, но сегодня его преследовала некая мысль, точнее даже не мысль, а ощущение непреложной необходимости куда-то идти и что-то сделать. Причем куда и что — он не знал. Знало подсознание, а сознанию оставалось только ничем не обоснованная уверенность, что пойдет он именно туда и сделает именно то, что надо. Выговцев честно боролся с подсознанием, но сдался, заметив, что уже пятый или шестой раз читает фразу из «Атласа психиатрии»: «Дополнительными признаками бредовых идей являются, во-первых, необыкновенная субъективная уверенность больных в достоверности бредовых переживаний…» Причем атлас этот ему сегодня для работы был не нужен, и с полки, насколько он помнил, не доставался. Отметив краешком сознания какую-то связь между желанием куда-то идти и этой цитатой, Выговцев аккуратно собрал книги, оделся и пошел. По дороге он вспоминал, какие болезни характеризуются раздвоением сознания, и походя изобрел термин — «синдром Джекиля-Хайда», имея в виду героев знаменитой повести Стивенсона. Это и звучало лучше, и пугало меньше, чем суровые латинские названия.

В больничный парк он вошел не через центральный вход. Аллея проходила мимо больницы и Выговцева могли заметить. Для входа он избрал дыру в заборе, напрямую выводившую к «Шанхаю».

Разительные перемены начались уже с самых первых шагов по больничному парку. Ушли куда-то в глубины мозга все общие и специальные знания, провалились в тартарары опасения за здоровье и мысли о работе. Выговцев не шел, а крался, чувствуя, как с каждым шагом он расширяется и растет. Не физически, конечно, а как-то совсем по иному, духовно, что ли. Неимоверно обострились все чувства. Он слышал, как червяк шуршит, ввинчиваясь в землю, как, гусеница над его головой вращает туловищем, оплетая его паутиной, и тончайшая нить свистит в воздухе, опадая вниз беспрерывными петлями. Он стал видеть, казалось, всем телом, отчетливо различая в кромешной тьме веточки, сучочки, листочки и травинки под ногами. Причем не только впереди, но и с боков, и сзади. Откуда-то резко запахло гнилью, и Выговцев возмущенно фыркнул: метрах в двухстах, у крыльца главного входа, в урне с крышкой уже второй день лежала недоеденная банка рыбных тефтелей. С каждым шагом возрастала не только его чувствительность, но и сила. Анатолий Петрович даже остановился и оглядел себя, соотнеся со стволом канадского клена, под которым иногда отдыхал. Нет, рост и объем тела оставались прежними, но ноги стали вязнуть в утоптанной тропинке. Выговцев пожал плечами и заметил, что акт пожатия прошел как-то не так. Под пиджаком как бы прокатилась тугая волна, взбугрив шею до самого затылка.