Сергей Михеенков - Пречистое Поле

В полдень второго дня в середине Пречистого Поля на холме Всех Мучеников ударил колокол. Ударил троекратно, и гул его встал над селом и долго не опадал в безветрии, оплавляя тишину окрестностей.

На третий день утром, только-только поднялось над землею солнце, пока еще не чувствуя своей жаркой тяжести, и запарило, выедая росу, — вот об это самое время в Пречистое Поле, уже привыкшее к своим новым жителям, пришли, будто приблудились, еще трое. Лица их были серыми от пыли и усталости, а ввалившиеся глаза, ослепшие от соленого пота, и худоба тел свидетельствовали о крайнем истощении их организмов. Одежда на них была безобразной. На одном, по виду самом молодом, была шинель, подпоясанная куском телефонного провода, с прожженными в нескольких местах полами, серые подштанники, ботинки без шнурков и засаленная пилотка без звезды, глубоко надвинутая, так что закрывала уши и затылок. Двое других и вовсе шли босые, с непокрытыми головами, замотанными грязными, в бурых заскорузлых, потеках бинтами, и жалкие эти, ветхие повязки шевелились от изобилия червей под ними. Черви иногда выползали из-под повязок, видимо, уже не помещались там, и тогда те двое смахивали их усталыми руками, как отмахиваются от назойливых мух, к которым, впрочем, уже привыкли и на возню которых не обращали особого внимания. Они запрокидывали головы, мучительно глядя в высокое небо, уже заполненное зноем. Подойдя к крайнему дому, они посовещались, огляделись и осторожно постучали в переплет оконной рамы.

Дверь отворила молодка и тут же захлопнула ее, вскрикнув. Но погодя отворила опять, немного помешкала, видимо, привыкая к своим гостям, и вышла на крыльцо с горлачом в бережных руках. В горлаче белело, колыхалось налитое сбрезь молоко.

— Пейте, — сказала она, не в силах удержать в голосе дрожащую жалость. — Пейте на здоровье. Молоко хорошее. Свежее, утрешнее.

И вздохнула, и отвернулась, и было видно, как дернулся и стал западать ее подбородок.

— Спасибо, сестра, — сказал молодой, подождав, пока она справится с собой.

Он кутался в шинель, его знобило.

Напившись молока, все трое молча сели на нижнюю ступеньку крыльца и, сдвинувшись друг к другу худыми плечами, мосласто выпиравшими из-под ветхонькой одежонки, тут же уснули. Одолела их дорога. Видно, что долгонька была.

В Пречистое Поле пришли пленные. Федор Зенюков и братья Степаненковы, Карп и Григорий Парамоновичи. И весть об их приходе тут же облетела село.

Молодка постояла немного над нежданными пришельцами, прижимая к груди пустой горлач с темными молочными потеками на сизоватой матовости обожженной глины. За штакетником замелькали детские головки, послышались голоса бегущих. Молодка позвала торопливо. Там остановились, притихли, и вскоре две любопытных мордашки заглянули в пролет растворенной калитки. Это были Митька и Степанчиха.

— Ходите, детки, к народу. Позовите кого-нибудь из мужиков. И Александру Григорьевну обязательно позовите. Если ее нет там, то сбегайте в медпункт. Или домой. Найдите ее обязательно, детки. Пусть чемоданчик свой захватит. И бинтов побольше. Ну, бегите скорейши, чего стоите.

Митька и Степанчиха согласно кивнули головами, посмотрели еще раз на спящих, с любопытством и страхом одновременно, и, обгоняя друг дружку, пульнули по улице, так что пылью запахло.

Вскоре они вернулись. По той же дороге, тонко застланной отдыхающей пылью. А за ними шли их отцы, Василий Прасолёнков и Сергей Степаненков, и еще трое в неподпоясанных, видно было, что. только что натянутых на потные тела гимнастерках.

Спящих разняли и по одному перенесли в дом. Там им промыли марганцовкой раны, перевязали и уложили на кровать и на диван. Федора Зенюкова трясло. Медичка Александра Григорьевна, тоже прибежавшая вскоре, сказала, что у него малярия. Она разжала ему ложкой зубы н просунула таблетку. Федор на мгновение очнулся, — медленно разжевал таблетку и, морщась, проглотил ее судорожно. Через несколько минут и он успокоился и, закрыв серые с синеватым отливом веки, задышал ровно и глубоко, без содроганий и стонов.

А на другое утро косили. С вечера отбили, наладили косы, а чуть рассвело, Иван Полеухнн, заступивший в полночь в караул, разбудил Пречистое Поле, качнув тяжёлый, покрытый холодной мелкой росой язык колокола. Лебедь отозвался сдержанным гулом, осыпая со своих плеч стылые капли. Этого было достаточно, через несколько минут заскрипели калитки, там и сям послышались, хрипловатые спросонья, грубые голоса, хрюкнул где-то внизу, будто в овраге, мотор трактора, затрещал глупым однообразным треском и погодя, натужно преодолев в себе какой-то барьер, заработал успокоение и надежно. Потянулись, со всех сторон заполняя улицу живым говорливым половодьем, мужики с косами. Шли и шли, покачивая крутыми плечами. Много косцов пробудило и снарядило в луга в то утро Пречистое Поле.

А как косили они! Как косили они в то утро! Ах, как косили, боже ты мой! Они косили и плакали. Плакали от обиды, что столько сенокосов прошло, миновав их.

— Дядя, что ты плачешь? Дядя?

Одни из братьев Степаненковых, Карп, косивший самый бугор заливного луга, где трава была такая, что косы не протащить, оглянулся: девочка лет четырех-пяти стояла позади него и смотрела зелеными, прозрачными на солнце глазами из-под льняной, ровно, как трава, подстриженной челки. Карп Степаненков осторожно потрогал тугую, еще вчера вечером смененную матерью вот этой белоголовой девочки повязку, повязка держалась крепко, и сукровица, кажется, больше не сочилась, воткнул в землю косье, присел и подозвал к себе девочку. Та послушно, словно только и ждала того, подошла и повторила свой вопрос, и потрогала мокрые щеки Карпа Степаненкова.

— А плачу вот… Плачу… — только и было ответа. Девочка вздохнула сочувственно, дернула плечами, и только теперь Карп увидел в ее руках небольшой узелок.

— Что это там у тебя? — спросил он.

— Мама прислала, — ответила девочка. — Сказала, отнеси солдатику. И еще она сказала, чтобы ты, дядя, после покоса зашел к нам.

— После покоса? Зачем?

— Она перевяжет твою раненую голову.

Он смотрел в глаза девочки и думало том, какие ж красивые дети пошли у пречистопольцев.

Девочка вздохнула, потрогала пуговицу на его гимнастерке, улыбнулась, что, видимо, означало: я тебя, дядя, не боюсь — и спросила:

— Дядя, ты правда солдат?

— Солдат, миленькая, — кивнул он. — Солдат. Тут все солдаты. Вон и папка твой тоже солдат.

— Папка? Разве он тоже солдат? У него же нет такой одежды, как у тебя. Солдаты должны быть в форме, — наставительно сказала она.

— В форме? Это верно: Но он снял ее.

— Когда?

— Ты тогда еще не родилась. Давно это было. Понимаешь? Служба у него кончилась, он пришел домой и снял свою форму.