Леон де Винтер - Право на возвращение

— Журналистка. Американка. Была у меня на работе.

— Хорошенькая?

— Пленительная.

— Поэтому тебе понадобился ее телефон?

Браму совсем не хотелось это обсуждать. Он сидел в автобусе со щенком на коленях, у ног его стояли сумки с собачьими мисками и едой. Он старался говорить как можно тише, чтобы не привлекать внимания остальных пассажиров.

— Я хотел посмотреть текст, прежде чем он будет напечатан. И на всякий случай взял у нее телефон.

— Но она тебе понравилась, правда?

— Она выглядела неплохо, но для того, чтобы я тебе изменил, нужно нечто большее.

— Что конкретно?

— Понятия не имею, дорогая, много чего. Я как-то не думал об этом.

— Я уверена, что она находит тебя интересным мужчиной.

— А разве я не интересный мужчина?

— Если ты только посмеешь… я тебя убью.

— Ты чересчур строга. Как насчет показательной порки?

— Сперва выпорю, потом убью.

— Рахель, ты вообще можешь себе представить, сколько женщин я встречаю ежедневно?

— Вообще могу. И об этом я тоже беспокоюсь. Я знаю, какие там девицы ходят. По сравнению с ними я — старая, неуклюжая корова.

— А я — голландский крестьянин, девочка. И ты хочешь удивить меня коровами?

— Ты все шутишь, — сердито пожаловалась она.

— Ты предпочитаешь, чтобы я обсуждал это серьезно? Я давно забыл про эту Ханну.

— Ага, забыл, значит — раньше о ней думал!

— Нет, — вздохнул он, — только сейчас вспомнил. Благодаря тебе.

— Я хочу, чтобы ты всегда мне доверял, — сказала она примирительно.

— Поразительное совпадение: от тебя я хочу того же. Ты сегодня собираешься встретиться с каким-то режиссером, и мне это неприятно.

— Тебе совершенно не о чем беспокоиться.

— Я беспокоюсь, как бы ты в него не влюбилась. Зачем он приехал и кого представляет. Вдруг он захочет отвезти тебя в Бомбей и поставить перед камерой?

— Этот город называется Мумбаи.

— Я хочу уехать с Беном и с тобой в Принстон. — Голос Брама дрогнул, и это прозвучало немного театрально, но ему было все равно.

— И я хочу того же, милый. Эта встреча для меня ничего не означает. Клочок прошлого.

— Я тебе верю.

— И я тебе, — откликнулась она.

Но через несколько минут снова позвонила. Автобус так и не сдвинулся с места.

— Мне надо отказаться от встречи с ним? — спросила она.

— А тебе очень хочется его увидеть?

— Глупо делать вид, что мне это нужно. Абстрактное желание, не больше, от которого легко отказаться.

— Решай сама. Наверное, теперь невежливо будет отменить встречу.

— Да, ты прав. Я уже еду.

— На такси?

— Да. Бен глядит во все глаза. Наш шофер, — она спросила шофера, откуда он, и продолжала: — Он из Эфиопии, фалаша, [19] Так в Израиле называют эфиопских евреев. и его машина выглядит в точности как ярмарочный балаган — вся в разноцветных лампочках. Бен в восторге. — Она обратилась к сыну: — Здорово, Бен, да? Смотри, как они мигают, — и снова к Браму: — Как там твой щенок?

— Сидит у меня на коленях. Чудный пес.

— Он не опасен для Бена?

— Ужасно опасен, — ответил Брам честно. Он не собирался избавляться от Хендрикуса. Пусть Бен растет с собакой. — Смертельно опасное крошечное существо с пятнышками на голове. Кровожадный монстр размером с хомячка.

— Ладно, скоро мы с ним увидимся. Позвоню после разговора с режиссером.

Брам опоздал на занятия всего на десять минут, но отцовские наставления, казалось, снова зазвучали в его ушах. Только маме удавалось остановить Хартога, когда тот пытался давить на сына. Но она умерла молодой, за двенадцать недель до триумфа Хартога — нобелевской церемонии, королевского ритуала вручения премии, которой удостоился еврейский мальчик, побывавший в аду. Опухоли, поселившейся в ее теле, не было дела до торжественных церемоний.

Годом позже Тель-Авивский университет пригласил Хартога продолжить свои исследования в их лабораториях и вести занятия со студентами. Браму было предложено сделать выбор — поехать с отцом или остаться в Амстердаме, в «приемной» семье. [20] В Голландии, если родители уезжают надолго в связи с работой, заботы о ребенке временно берет на себя «приемная» семья. Почему-то Хартог был уверен, что одиннадцатилетний ребенок способен сделать верный выбор. Брам любил отца, но боялся его. Мысль о том, чтобы остаться в Голландии совсем одному, казалась ему кошмарной, но и служить для отца источником постоянных разочарований тоже не хотелось. Брам считал: он должен остаться в Амстердаме, чтобы не огорчать отца своими провалами, помочь ему освободиться от скорби, связанной с кончиной жены, и от досады, вызванной слабыми успехами сына. На каникулы Брам прилетал в Тель-Авив, спал на разъезжающейся раскладушке в «гостевой» спальне, служившей Хартогу кладовкой, часами молча сидел возле отца и — обыгрывал его в шахматы, беря реванш за все те случаи, когда отец, качая головой, корил его за ошибки.

Хартогу хотелось ввести мечтателя-сына в мир науки, а Брам удивлялся, почему отец никогда не учил его играть в шахматы. Только во время каникул в Тель-Авиве он понял: его отец, гениальный ученый, просто не умеет играть. С легкостью разбираясь в сложнейших расчетах, Хартог был напрочь лишен таланта к шахматной игре — слабость, по-настоящему бесившая его («Я просто не заметил, просто не заметил», — жаловался отец, когда Брам прорывал его оборону). Брам же строил игру на чистой интуиции. Он всматривался в возникающие на доске композиции и передвигал фигуры, следуя логике развития событий. Когда Браму впервые удалось обыграть отца, он с изумлением понял, что тот абсолютно не в состоянии контролировать игру, и с тех пор, не желая упускать случая, постоянно уговаривал Хартога «сгонять партию». Удивительно, как по-рыцарски переживал Хартог поражения. Сбивая с ног своего короля и качая головой, он шутил:

— Ты победил, Брам. Куда мне до тебя с моей Нобелевкой! Ты гораздо сильнее.

И наставал — на несколько мгновений — звездный час Брама. В эти мгновения рядом с иронией появлялась нежность, которой Браму так недоставало. В эти мгновения он мог быть уверен: папа его любит.

Ему хотелось плясать от радости на берегу моря: папа гордится его успехами! Но счастливые мгновения проходили, Хартог быстро забывал о своем поражении, и Браму приходилось снова усаживать его за доску, чтобы продемонстрировать непослушному отцу свои феноменальные способности.

Браму не удавалось достичь блестящих успехов в математике или физике, потому что он любил истории. А значит, Историю. И до прохождения обязательной в Израиле армейской службы успел закончить университет — всего за три года. В процессе научных изысканий он набрел на идею, ставшую темой его дипломной работы, а благодаря связям отца смог добраться до документов, из которых следовало, что на самом деле история еврейской оборонительной войны должна быть частично переписана. Браму удалось доказать, что сионистские лидеры еще с тридцатых годов были нацелены на размежевание с арабским населением. Хартог, убежденный сионист старого закала, нашел бессмысленными и опасными результаты работ Брама, но вовремя понял, что сын совершил открытие в своей области. Можно наконец пожелать ему удачи и испытать законную гордость.