Леон де Винтер - Право на возвращение

Икки молча выводил автомобиль из лабиринта переулков. Брам тоже молчал. Икки не довел расследование до конца, окажись Джонни мошенником — им пришлось бы заплатить деньги за умершую девочку. Стояла жуткая жара, а кондиционер в «ровере» сломался. Брам открыл со своей стороны окно, и это беспокоило Икки. Дурные предчувствия не оставляли его. Презрительно сжав губы, он нервно вел автомобиль по улочкам арабского города.

Брам заглянул в конверт, полученный от Джонни. Там оказалась фотография Сары, она лежала на спине, сложив руки, словно спала; белое платье, розы и гиацинты на груди, глаза закрыты — снимок, сделанный на смертном одре. Брам убрал фотографию в конверт. Может, потом у него достанет сил снова посмотреть на нее.

Теперь можно закрывать дело.

В первые недели родители, обратившиеся к ним за помощью, звонят по десять раз на день, посылают эсэмэски, мэйлы, пытаются принимать участие в розысках, надеясь заглушить боль потери, и от этого неизбежно возникают личные связи. Делом Сары Лапински занимался Икки. Если бы им удалось выкупить девочку, Икки сам позвонил бы ее матери. Плохие новости сообщал Брам. Обязанность сообщать о катастрофах лежала на нем, как на старшем из партнеров. Двадцать восемь раз приходилось ему делать это. В армии служили офицеры, которым приходилось десятки раз посещать семьи погибших. Приказ командира — у них не было выбора. У Брама выбор был. В шести случаях им удавалось отправить на поиски могил полицию, но, хотя именно полицейский звонил в двери и сообщал родственникам грустную новость, Браму приходилось при этом присутствовать. Он никогда не видел Батьи Лапински, а теперь именно он должен сообщить ей о смерти дочери — если, конечно, Джонни не соврал. Убедительно ли выглядит фотография? В этом Брам не был уверен.

Он сидел на своем месте, глядя вперед. Икки упрямо молчал. И вдруг отчаянно заорал:

— Да, я знаю, я совершил ошибку! Ну, извини!

— Твой приятель Самир надул тебя.

— С этим asshole [6] Задница ( амер. ). я еще разберусь. Мы не можем вернуться другой дорогой?

— Нет.

— К блокпосту ведет только одна дорога?

— Да.

— Shi-i-it , [7] Дерьмо ( англ. ). — протяжно выдохнул Икки.

— Предчувствия?

— Опять твой сраный сарказм.

Они миновали рынок неподалеку от блокпоста. Женщины, закутанные в паранджу Мужчины в нелепо-просторных женских платьях.

— Ее мать, — сказал Икки, — придется рассказать ей.

— Я знаю.

— Я сам расскажу, — пробормотал Икки. — Я виноват.

— В чем?

— Я дал ей надежду.

— Ты что-то рассказал ей?

— Почти ничего.

— Почти ничего — это слишком много.

— Ты уверен, что нет другой дороги? — спросил Икки, снижая скорость.

— Господи, Икки, заткнись, псих несчастный, — не выдержал Брам. — Езжай куда едешь!

Икки осуждающе покачал головой, но прибавил газу.

Старый город остался позади, они подъезжали блокпосту. Стена, электросенсоры, камеры и переходной шлюз — выходит, евреи фактически смирились с тем, что Яффа больше им не принадлежит. В городе они не встретили ни одного еврейского солдата. Армия следила за порядком с воздуха, а стены, крыши, дороги были нашпигованы электроникой; иногда аппаратуру скрывали даже под многослойными одеждами женщин. Слишком опасно было посылать туда патрули.

Время — час дня. Скоро улицы Яффы опустеют: жители разойдутся по домам в поисках прохлады.

Икки выпрямился и вцепился в руль, словно это могло его успокоить.

— У блокпоста никого нет, — сказал Брам. — Никого, кто мог бы нанести нам вред. Что там может случиться?

— Маскарад, — ответил Икки, — маскарад, несущий страдания.

— Ты именно это чувствуешь?

— Да.

— А с Самиром у тебя предчувствий не было?

— Все время ныл.

— Это благодаря Самиру ты сейчас наложил в штаны от страха. Если б не его ложь, тебе не пришлось бы сюда ехать.

— Может, он и сам не знал.

— Кажется, ты только что собирался с ним разобраться?

— Какая Самиру выгода от того, что он послал нас к Джонни?

— А пачечка банкнот, которую мы захватили с собой? Самир и представить себе не мог, что Тарзан окажется таким честным. Только подумай, Икки, кого мы встретили: честного араба, которого звать Тарзаном. Помешанного на баскетболе.

— Самир посмеялся бы вместе с нами.

— Кстати, о баскетболе. Сколько времени сейчас в Хьюстоне?

Икки пожал плечами:

— Семь часов разницы?

— Восемь. Там сейчас раннее утро. Или передача идет в записи.

— Ну и что?

— Он сказал, что поставил деньги. Но это старая запись. Он наврал нам.

— Ну и что? — повторил Икки.

— Зачем это ему? Зачем ему надо было показать нам, что он игрок?

— Я знаю одно: ты — самый большой параноик из всех, с кем я знаком. Когда ты собираешься поговорить с матерью Сары?

— Прямо сейчас… нет, сейчас мне надо на работу. Завтра. Я схожу к ней завтра.

— Раньше ты так не говорил, раньше ты говорил, что родители должны сразу…

— Так то раньше. А теперь будет по-другому. Я пойду завтра, о'кей?

Икки ударил по тормозам, и машина резко встала. Это, без сомнения, должно было привлечь внимание солдат. Три сотни противотанковых ракет взяли их на прицел.

— Я так не могу, — сказал Икки.

Брам, потеряв терпение, заорал:

— Черт побери, провидец хренов! Хватит выдрючиваться! Вылезай, я поведу!

Икки кивнул. Они вылезли и обменялись местами. Мобильник Брама бибикнул. Он торопливо выхватил трубку из кармана, взглянул на экран: «номер не определен». Брам нажал кнопку «громкой связи».

— Профессор?

— Хаим?

— Профессор, что с вашим автомобилем?

— Все в порядке, просто мне захотелось попробовать… Никогда не водил машин с правым рулем.

— Не самое лучшее место вы выбрали, профессор.

— Больше никогда не будем так делать, Хаим.

— Я проведу вас через шлюз побыстрее.

— Спасибо. Откуда у тебя мой номер?

— Чему ж тут удивляться, если в моем компе записано, в котором часу сегодня утром пописал ваш пес. В каком, собственно, времени вы живете, профессор?

С некоторых пор Брам плохо ориентировался во времени. Который сейчас год? И как далеко продвинулись наука, техника, нравственные нормы? Одно он знал точно: время твердой веры в завтрашний день, который станет чудесным продолжением сегодняшнего, продолжением успехов, честолюбивых надежд, сознательной ответственности и любви — давно прошло и не вернется.

— В давно прошедшем, Хаим, — ответил он.

Большинство историков мира попадали бы в обморок от счастья, получи они предложение, которое Брам не решался принять. Пока еще никто из их круга (кроме, конечно, Рахели), не знал о нем. И если Брам примет его, то станет в глазах друзей дерьмом и ничтожеством. Отъезд из Израиля всегда считался не вполне приличным деянием; уехавший надолго, укрывшийся в одной из западных стран не вызывал к себе иного чувства, кроме общенационального презрения. Впрочем, в презрении присутствовала изрядная доля зависти. Кому не хотелось убраться подальше от этого сумасшедшего дома? Кому свободно дышалось в вонючей атмосфере скандалов, сотрясавших страну? С одной стороны, всякому хотелось уехать, с другой — никто не желал ни отказываться от участия в невероятном эксперименте, затеянном Израилем, ни способствовать его провалу.