Всеволод Бенигсен - Раяд

К чему я так подробно описываю все эти печальные и без того очевидные вещи? И при чем тут, собственно, раяды?

Исчезновение раядов до сих пор представлялось мне результатом либо обычной ассимиляции, либо, на худой конец, жестокой агрессии со стороны. Но никаких свидетельств ни одной из этих версий пока нет. Нигде больше о раядах не было слышно – они исчезли почти незаметно (если следовать первой версии), но и никаких следов разрушения или насилия в Раяде нам не удалось обнаружить (это если брать вторую). Какова же третья? Моя версия – вырождение. Исчезновение раядов как таковых.

Но при этом Раяд (в том виде, в котором его обнаружили мы) находится в относительно неплохом состоянии. Не могли же они просто испариться?

Ответ на этот вопрос я, видимо, смогу дать только тогда, когда снова приступлю к работе.

С уважением и любовью,

Ваш Александр.

Было 12 часов дня. Кроня все еще лежал в постели в предвкушении свободного дня. Да, собственно, не только дня, а вообще жизни. Год, проведенный вдали от дома, давил на мозг. Иногда казалось, что его здесь не было вечность, иногда вся казахская эпопея представлялась сном, будто и не уезжал он никуда. Кроня еще какое-то время смотрел в потолок, отдавшись нахлынувшей волне воспоминаний о путешествии из Астаны в Москву и о мрачном попутчике, но эта волна как накатила, так и откатила, уступив место мыслям о насущном настоящем, а также не столь насущном будущем. В общем, надо было вставать.

Он зевнул, вытянулся в струну, потянулся, растопырив ладони рук, оскалился и издал что-то среднее между воем и рыком. Затем резко спрыгнул с кровати и прошлепал на кухню.

На кухне было непривычно тихо, и Кроня понял, что не хватает тарахтения холодильника – его он отключил перед отъездом. В принципе, в холодильник можно было не заглядывать, но Кроня тем не менее открыл дверцу. Внутри было девственно пусто, если не считать банки давно просроченной горчицы, которая забилась в нижний угол и теперь испуганно глядела оттуда, словно опасаясь, что ее могут выбросить или, того хуже, съесть. «Негусто», – подумал Кроня и вставил штепсель холодильника в розетку. Холодильник хрюкнул и мелко затрясся, набирая обороты.

Кроня еще раз потянулся и, почесывая загорелое пузо, выглянул в окно. Давно забытый пейзаж порадовал своей серой неизменностью. В то время как по всему городу то тут то там вырастали как грибы после радиоактивного дождя уродливые железобетонные гаражи и причудливые офисные здания, заросший пустырь перед Крониным домом поражал первозданной неухоженностью. Самое удивительное, что пустырь был огорожен металлической сеткой. От кого или для кого – не ясно. Возможно, от хищных и вечно страдающих от нехватки места автовладельцев, возможно, просто от нерадивых жителей, которые везде рады устроить помоечную свалку. Но за год отсутствия Крони ничего здесь не изменилось, и это радовало. Стабильность, даже если это стабильность неухоженности, все равно радует. В мире, где все меняется, где с космической скоростью стираются привычные границы между видами искусства, моральными принципами и так далее, любая константа вызывает невольное уважение – надо же, а это (этот, эта) еще стоит (лежит, торчит, болтается).

В тот момент, когда Кроня, как полководец, разглядывающий будущее поле битвы, обозревал раскинувшуюся перед ним пустошь и прикидывал, сколько может стоить такой огромный участок земли фактически в центре Москвы, зазвонил телефон. Кроня отвернулся от окна и схватил лежавшую на столе трубку радиотелефона. Из трубки раздалась невнятная женская скороговорка, по которой он сразу опознал дальнюю родственницу, у которой на время Крониного отсутствия пребывал его пожилой отец. Кроня вспомнил, что предупредил ее насчет даты своего прибытия. Родственница от дежурных вопросов по поводу Крониной командировки быстро перешла к делу, сообщив, что намеревается на неделе отбыть в длительный отпуск, посему сегодня же перевезет отца к Кроне. Кроме того, она хочет получить то, что ей полагается за уход за больным отцом, и потому просит Кроню приготовить деньги. Сумма была серьезная, но следить за его отцом – дело хлопотное, так что тут не могло быть никаких возражений.

После разговора с родственницей хорошее настроение не то чтобы улетучилось, но как-то потускнело, тем более что неожиданно заныл позвоночник.

Кроня тут же вспомнил, что еще в поезде его слегка тревожила эта странная боль. Кроня знал, что в спине есть какие-то позвоночные диски, и эта боль ему почему-то казалась сигналом того, что один из них стерся, хотя он понятия не имел, как это вообще происходит. Он вздохнул, положил трубку на место и потянулся, пытаясь вызвать боль для уточнения ощущений. «Надо латать, действительно, чего оттягивать?» – попытался убедить самого себя Кроня и посмотрел на часы. Половина первого. Вспомнив, что еще не умывался, он прошел в ванную. Выдавил зубную пасту на щетку (все было на месте со времени отъезда) и поднял глаза – из зеркала на него смотрел совершенно незнакомый бородатый мужик. Ничего тут необычного не было – в Казахстане Кроня уже привык к своему отражению, но в домашнем интерьере борода выглядела дико и неряшливо. В оттепельных фильмах так смотрелись спустившиеся с гор альпинисты или вернувшиеся из экспедиции геологи. Их корили заждавшиеся жены и подруги, нежно отстраняясь после первого поцелуя со словами «Ой, щекотно» или «Колючий какой». Такой вид был у Крони последний раз года четыре назад, после поездки в Сибирь. Тогда жена Крони ничего из вышеуказанного не говорила, даже (как показалось Кроне) была рада такой внешней перемене в муже. И хотя сейчас жены уже давно не было, Кроня на секунду подумал, не оставить ли ему бороду, но решил, что внешность отца Федора, забравшегося на скалу с куском колбасы, все-таки надо менять.

Он взял ножницы и начал долгий, но приятный процесс преображения. Через полчаса он уже фыркал, шлепая себя по щекам и ощущая непривычную гладкость кожи. Затем почистил зубы, принял душ и оделся в чистое белье, которое, к своему удивлению, обнаружил в шкафу.

Еще через полчаса, одетый и причесанный, он уже сидел на кухне, жадно глотая обжигающий чай и изредка заглядывая во вчерашнюю газету, купленную в ларьке напротив дома. Газета, как и всякая современная российская газета бледно-желтого отлива, пестрела светскими хрониками, уголовными сводками и сплетнями, оформленными в виде новостей из проверенных источников. Перепрыгивая глазами с абзаца на абзац, где всякая «достоверная» информация преподносилась почему-то с вводными словами «похоже», «видимо» и «возможно», он с удовлетворением отметил, что эту область человеческой жизни перемены, судя по всему, тоже не сильно затронули. Как и в пустыре за окном, здесь наблюдалась явная и непоколебимая устойчивость. На второй странице было большое интервью с каким-то крупным предпринимателем, скучное и пресное, как всякие заказные интервью (а это было явно заказное). На третьей тоже не оказалось ничего интересного – несколько коротких заметок на тему культурных событий столицы в сопровождении нечетких черно-белых фотографий. Вот кто-то вручает кому-то аляповатый приз за достижения в области чего-то, а вот уже сам призер на другом мероприятии вручает кому-то третьему награду тоже за достижения в области чего-то, но уже не за просто достижения, а за выдающиеся. Это было похоже на бесконечную игру, где известные люди передают друг другу одну и ту же премию, следуя известной басне про петуха и кукушку.