Эллен Датлоу - Лучшее за год 2005: Мистика, магический реализм, фэнтези

— Я собиралась. Но потом произошло это несчастье и я поняла, что вскоре нам обоим придется ехать в Афганистан. И тогда наша встреча выглядела более реальной.

Я понял, что она имела в виду: ни один из нас не испытал бы радости от встречи в преддверии неминуемой войны:

Мидори показала пальцем на поднимающиеся к небу клубы дыма.

— После той атаки я просматривала те дешевые издания, которые раздаются у входов в ваши супермаркеты. На их обложках были снимки дымящихся башен. Но они отретушировали фотографии, и стало казаться, что из дыма выглядывают дьявольские рожи. В то время мне это показалось постыдной ложью. А теперь думаю, что в снимках содержалась определенная истина.

— Я думал, в синтоизме нет места дьяволу.

— В мире есть не только синтоизм. Я уже не знаю, во что верить.

Я кивнул. Временами я чувствовал то же самое. На залитых кровью улицах и полях сражений я с болезненной отчетливостью понимал, что в мире не осталось места ничему, даже отдаленно напоминающему о Боге. Есть лишь темная бездна.

Реже, когда было совсем тяжело, казалось, что и бездны уже не существует, что кто-то неведомый заполнил ее томительными остатками ужасных намерений. Бывали моменты, когда я одним глазом следил за разворачивающейся резней, а другим — находил некоторую эстетику в ужасной сцене. Словно кто-то другой смотрел через мое плечо, как каменщик любуется на возведенную им стену.

Раздался щелчок затвора, я оглянулся по сторонам и увидел, что Мидори только что сфотографировала меня. Я верил, что снимок может принести несчастье, но никак не мог решиться запретить ей это. Вряд ли она меня послушала бы. Для нее война обладала многими разными лицами. А для меня Мидори всегда была малой частицей природы с конной черных блестящих волос, с твердыми, как скала, убеждениями и неопределимым, как у всех восточных женщин, возрастом.

Она с готовностью открывала свое сердце беженцам, а они, как мне казалось, это чувствовали, даже если и не могли понять ни слова на незнакомом языке. В одной стране за другой, стоило им заметить ее открытость и готовность помочь, как самые израненные сердца открывались ей навстречу, а взамен Мидори сулила им донести их мольбы до остального мира. Она была способна прочитать целые истории по одному взгляду.

— О чем ты задумался? — спросила она, опуская фотоаппарат. — Ты был так далеко отсюда.

— Я забыл.

— А теперь ты здесь, но говоришь неправду.

— Когда я был еще подростком, у меня было множество книг о Второй мировой войне, — сказал я, испытывая желание открыться ей. — На самом деле я их почти не читал, лишь просматривал подписи под фотографиями. Каждый из нас хранит в памяти некоторые общеизвестные кадры, вроде «Водружения флага на Иводзиме». Но меня чаще привлекали те снимки, которые кажутся стоп-кадрами, моментальным срезом продолжающейся истории. Я смотрел на фотографию парня, выскакивающего из окопа или прячущегося в укрытии, и спрашивал себя: сколько ему осталось жить? Вернется ли он когда-нибудь в свой дом?

— Никогда не смогу забыть фотографию двух немецких солдат. Это не моментальный снимок, поскольку они оба смотрят в камеру. Скорее всего, фото было сделано под конец войны, поскольку один из них кажется совсем ребенком. В то же время ничто не указывает на то, что перед нами добровольны. Лицо мальчика поражает неправдоподобной гладкостью кожи, а каска слишком велика для него. Она выглядит словно шляпка гриба на ножке. А вот второй солдат… Стоит только взглянуть на него, и сразу становится понятно, что он участвует в войне с самого тридцать девятого. С небритого лица смотрят глаза тысячелетнего старца. Мне всегда было интересно, что же он увидел, что смотрит таким образом? Так что… минуту назад я задумался о том, что мне известно. Вот и все.

Та война всегда занимала мои мысли, как никакая другая. Особенно германская сторона. Никогда не мог быть уверен, что полностью понимаю немцев, и вряд ли смогу понять, но я не собираюсь выяснять обстоятельства нарушения Версальского договора. В первую очередь меня интересовало, что за идея могла овладеть умами народа и правителей, с такой беспощадной силой толкнув целую нацию к войне. Все общество сверху донизу мобилизовало свои силы с целью уничтожить остальные народы, поработить и захватить соседние страны. Да, были и другие, кто обладал иммунитетом, но их было слишком мало. Я ужасался тому, что такая маленькая страна, если посмотреть на карту мира, смогла победить своих соседей, намеревалась овладеть всем миром, высасывала свежие экономические и людские ресурсы из проигравших соседей, извергалась подобно вулкану, пока не истощила свои внутренние силы.

Я не перестаю удивляться, что побежденные, избежавшие гибели, могли отказаться от оружия, могли вернуться в свои дома и доживать до старости, вспоминая войну как кошмарный сон.

«Это не повторится», — говорили победители, клялись быть бдительными и сами верили своим обещаниям всем сердцем. Но все они рано или поздно умирали, а добрые намерения не могут передаваться по наследству.

Вот что меня больше всего пугает: вдруг то, что произошло в нацистской Германии, снова где-нибудь случится?

Иногда я высказываю эти опасения вслух, но люди вокруг только усмехаются. «О чем ты беспокоишься? Ты живешь в единственной в мире сверхдержаве». Но это обстоятельство не кажется мне таким же успокаивающим, как остальным.

Мы с Мидори оставались на крыше, пока спустившаяся ночь не собрала в одно черное пятно горы и улицы, а крошечные участки истощенного войной города не осветились огоньками незатухающих пожаров.

— Если я погибну во время съемок, а ты окажешься рядом, — сказала она, — не сделаешь ли ты мои снимки?

— Я не могу обещать. — Хватит ли у меня хладнокровия? Одно дело незнакомцы, а Мидори — это совсем другое. От одной мысли о ее гибели у меня сжималось сердце. — А ты этого хотела бы?

— Именно об этом я и прошу, — сказала она, поскольку я не понял с первого раза. — Не сделаешь ли ты мои снимки?

Бывают моменты, когда я переживаю битвы и катастрофы, которые никогда не видел и не мог видеть, поскольку время изменило оружие и технологии.

Я размышляю над необходимостью сойтись вплотную с врагом, чтобы драться на мечах и боевых топорах, булавах и молотах. Тогда приходится ждать, пока не увидишь белки глаз своего противника. И кровь из его ран. В этом случае легче понять жестокость и ярость, чем в случае падения двухтонной бомбы, хоть она и наносит неизмеримо больший ущерб. Здесь отрубаются руки и ноги, лица и тела разбиваются всмятку, головы летят с плеч.

Какими живописными и яркими были поля боев в древности, какое пиршество для волков и воронов. Яркость придавала не столько кровь, сколько сверкающее оружие и доспехи, разноцветные вымпелы и знамена, под которыми шли в бой и погибали.