Альфредо Бонанно - На ножах со всем существующим

Такие категории, как партия, руководство, авангард, программа, количественный рост, освобождённый труд имеют значение только в рамках этого общества и их использование способствует увековечиванию власти. Когда же вы смотрите на вещи с революционной точки зрения, то есть с позиций тотального уничтожения всякой власти, эти категории утрачивают всякий смысл.

Перемещаясь в нигде утопии, опрокидывая рабочую этику, трансформируя её в радостное «здесь и сейчас» революционной реализации, мы оказываемся в мире, высмеивающем исторические формы организации и соответствующую им идеологию.

Этот мир постоянно движется и всячески избегает кристаллизации. Он определяется самоорганизованной борьбой против работы. Дело не в завоевании средств производства, но в отказе от производства через организационные формы, которые всё время видоизменяются и отменяют сами себя.

Многие из нас бесконечно привязаны к идее революционной организации. Даже анархисты, отказывающиеся от авторитарной модели, не могут помыслить себя вне организационной структуры. Нам кажется, что капитал, определённым образом организованный, может быть разрушен такими же организованными средствами. Различия между авторитарными группами и анархистами велики, но мы все разделяем веру в историческую организацию. Эта вера указывает на нечто крайне важное: на общие истоки рационалистической культуры, объясняющей реальность в терминах прогресса. Эта культура утверждает необратимость истории и настаивает на аналитической функции науки. Это заставляет нас увидеть настоящее как точку, где все усилия прошлого встречаются, где борьба против власти тьмы достигает своего апогея. Мы начинаем верить, что мы совершеннее наших предков и способны реализовать такие теории и принципы, которые являются суммой всех опытов прошлого.

Любой, кто отказывается от этой интерпретации, выпадает по ту сторону истории, прогресса и науки. Следовательно, он - антиисторичен, антипрогрессивен и антинаучен. Он приговаривается трибуналом без аппеляций.

Закованные в эту идеологическую броню, мы выходим на улицу. Здесь мы сталкиваемся с реальностью борьбы, которая далеко не всегда согласуется с нашим анализом. В одно прекрасное утро в ходе мирной демонстрации полиция начинает стрелять. Люди реагируют - они тоже стреляют. Анафема! Это же была мирная демонстрация! Если она выродилась в индивидуальные партизанские действия, значит тут была чья-то провокация. Как могла провалиться наша идеальная схема? Она же истинна, как сама реальность! А всё, что ей не соответствует - сумасшествие и провокация.

Супермаркеты растаскиваются, склады с одеждой и оружием разграбляются, роскошные машины сжигаются, особняки опустошаются. Это - очевидная атака на товарный спектакль. Движение идёт в этом направлении. Минимум стратегической организации, максимум внезапности. Никаких теоретических костылей, никаких умозрительных подпорок. Люди атакуют. Они устали от организаций. Они плюют на брошюры, вождей, баланс сил, отношения власти, ожидание, смерть. Их действия есть непосредственная критика самоубийственной концепции «выжидать-и-смотреть», принятой вожаками организаций. И вот опять: анафема! Здесь кроется провокация!

Налицо разрыв с традиционной политической моделью. Этот разрыв одновременно становится критикой революционного движения. Смех превращается в оружие. Ирония - тоже. Не ирония писателя, запертого в кабинете, но ирония бунта, улицы. Не одни лакеи оказываются в затруднительном положении, но и революционные вожди прошлого и настоящего. Мелкие боссы и целые организации пребывают в смущении. Анафема! Что происходит? Единственная легитимная критика должна согласовываться со старыми правилами и рецептами, а тут Царит хаос! Куда подевалась историческая традиция классовой борьбы? Опять провокация! Всюду азефы!

Людям надоели чаепития, болтовня, классики, бессмысленные марши, демонстрации, пикеты, заседания, теоретические дискуссии, расщепление волоса на четыре части, монотонность и нищета политических анализов, обкуренные помещения, тусклый свет, слабоумные прения, никчёмные споры. Они предпочитают заниматься любовью, гулять, спать, смеяться, играть, убивать полицейских, калечить журналистов, нападать на судебных чиновников, плевать на интеллектуалов, взрывать казармы. Анафема! Борьба лишь тогда легитимна, когда она утверждена вождями движения! А тут камни и бутылки! Ситуация вне контроля! Опять провокация!

Торопись, товарищ! Стреляй в полицейского, в судью, в босса! Не откладывай на потом, а то новая полиция тебя остановит.

Торопись сказать, выговориться! Здесь и сейчас, скорее! До того, как новая репрессия заткнёт тебе рот, заставит тебя думать, что говорить бессмысленно, безумно, опасно. Говори, кричи - до того, как тебя обнимет гостеприимство психушки.

Торопись атаковать! Действуй! Нападай на капитал, разрушай его - до того, как новая идеология сделает его твоим домом, святилищем, храмом!

Торопись, товарищ! Уйди, откажись от работы, забрось эту дрянь - до того, как новый софист внушит тебе, что «труд освобождает»!

Торопись играть! Торопись вооружаться! Торопись радоваться!

8.

Не бывать революции, пока казаки не спешатся.

Либертад

Игра становится туманной и противоречивой, когда входит в логику капитала. Последний использует её как часть товарного спектакля. Тут игра приобретает двусмысленность, ей вполне чуждую. Эта двусмысленность связана с иллюзорностью капиталистического производства. Игра делается приостановкой производства, «мирной» паузой в ежедневной рутине. Она программируется и сценически используется системой.

Находясь вне владычества капитала, игра следует собственным творческим импульсам. Она не подчиняется перформативным требованиям производства, но развивается автономно. Только в этом случае игра обретает веселье, только здесь она приносит радость. Игра уже не «приостанавливает» терзания, вызванные капиталом, но полностью реализует себя, становясь жизнью. Так она противостоит трюкам смерти-через-игру, то есть иллюзии, пытающейся сделать уныние менее унылым.

Противники смерти восстают против мифического господства иллюзии. Господство это, хамски претендуя на вечность, на самом деле влачится в пыли барака. Радость возникает от разрушения всего этого. Паутина смерти исчезает в трагическом воздухе, присущем разрушительной игре. Но трагедия здесь не противопоставляется трагедии, смерть - смерти, ужас - ужасу. Наоборот, это столкновение радости и ужаса, радости и трагедии, радости и смерти.

Чтобы убить полицейского, не нужно напяливать мантию судьи, только что очищенную от крови предыдущих приговоров. Суды и приговоры - обязательная часть спектакля капитала, даже если в судейских париках восседают революционеры. Когда убивают полицейского, его вину не взвешивают на весах, и столкновение не является арифметической задачей. Не стоит программировать, как должны развиваться отношения между революционным движением и эксплуататорами. Нужно лишь осознать на непосредственном уровне ту потребность, которая существует внутри революционного Движения и которую никакие анализы не могут отрицать. Эта потребность говорит: убить полицейского!