Джеймс Стивенс - Кувшин золота

— Сэр, — молвила девушка, — две великие глупости знаю я — любовь и слова, поскольку если их отдашь, то ни за что не вернешь обратно, и тот, кому их отдаешь, не делается богаче, а тот, кто отдает, делается бедным и смущенным. Я отдала свою любовь человеку, которому она была не нужна. Я сказала ему о моей любви, а он посмотрел на меня удивленными глазами; вот в чем моя беда.

Некоторое время Философ сидел, пораженный, молча глядя на землю. Непонятно почему, ему не хотелось смотреть на девушку, хотя он чувствовал, что она не сводит с него глаз. Но спустя некоторое время Философ поднял на нее глаза и заговорил снова.

— Делать подарки неблагодарному неправильно, и не стоит сожалеть о них. Если твоя любовь благородна, то почему ты так низко поступаешь с ней? Если она низка, то у него есть все права отвергнуть ее.

— Любят, как ветер дует, — ответила девушка.

— Есть на свете вещь, — сказал Философ. — Она больше всего и меньше всего на свете.

— Что это? — спросила девушка.

— Гордыня, — ответил Философ. — Она живет в пустом доме. Ум, который никогда не навещало сердце, — это дом, в котором живет гордыня. Это обман, дорогая моя, а не любовь. Прогони мошенницу-гордыню, вдень цветок в волосы и свободно иди восвояси.

Девушка рассмеялась, и ее побледневшее лицо вдруг разрумянилось, точно рассвет, и засияло, словно лучезарное облачко. Тепло и красота заструились от нее, когда она наклонилась поближе:

— Ты ошибаешься, — прошептала она, — потому что он любит меня; но он еще не знает об этом. Он молодой, буйный, у него нет времени смотреть на женщин, но он смотрел на меня. Мое сердце знает это, и мой ум знает, но я нетерпелива и хочу, чтобы он посмотрел на меня снова. Его сердце вспомнит меня завтра, и он отправится искать меня, в мольбах и слезах, с криком и угрозами. Завтра, когда он будет протягивать руки к небу, меня будет очень трудно найти, и он удивится и испугается от того, что не найдет меня. Завтра я спрячусь от него, и буду хмуриться на него, когда он заговорит, и отвернусь, когда он пойдет за мной: до послезавтра, когда он напугает меня своей яростью, схватит меня своими буйными руками и заставит посмотреть на него.

Сказав это, девушка поднялась и собралась уйти.

— Он в этом доме, — сказала она, — и я не позволю ему увидеть меня здесь ни за что на свете.

— Зря я потратил на тебя время, — сказал Философ, улыбаясь.

— А для чего еще оно нужно? — спросила девушка и, поцеловав Философа, быстро убежала по дороге.

Прошло совсем немного времени с ее ухода, и из серого дома вышел человек и быстро прошел по траве. Подойдя к изгороди, отделявшей луг от дороги, он взметнул обе руки в воздух, размахнулся ими и перепрыгнул через изгородь на дорогу. То был невысокий черноволосый юноша, и движения его были так скоры и порывисты, что он, казалось, смотрел во все стороны сразу, хотя шел бурно в одном направлении.

Философ спокойно обратился к нему:

— Это был хороший прыжок, — сказал он.

Юноша рывком обернулся и в то же мгновение оказался рядом с Философом.

— Для других это был бы хороший прыжок, — ответил он, — но для меня это прыжок небольшой. Вы весь в пыли, сэр; должно быть, вы сегодня немало прошли.

— Немало, — согласился Философ. — Присядь со мной, друг мой, и составь мне ненадолго компанию.

— Не люблю я сидеть, — сказал юноша, — но всегда откликаюсь на просьбу и всегда принимаю дружбу. — И, сказав так, он упал на траву.

— Ты работаешь в этом большом доме? — спросил Философ.

— Ага, — ответил юноша. — Я натаскиваю собак для толстяка, который вечно смеется и говорит гадости.

— Похоже, ты не любишь своего хозяина.

— Это верно, сэр, что я не люблю никаких хозяев; но этого человека я просто ненавижу. Я служу у него уже неделю, и он ни разу не посмотрел на меня по-дружески. Да вот прямо сегодня, у конуры, прошел мимо меня, как мимо камня или дерева. Я чуть было не выскочил, не схватил его за горло и не сказал ему:

«Собака, ты не здороваешься со своим ближним?» Но я дал ему уйти, потому что неприятно душить такого толстяка.

— Если тебе не по нраву твой хозяин, разве не стоит поискать другого занятия? — спросил Философ.

— Я думал об этом, и думал — убить мне его или жениться на его дочери. Она тоже ходила бы мимо меня, как ее отец, только я не позволяю этого женщинам; да и ни один мужчина бы не позволил.

— Зачем это тебе? — спросил Философ.

— Сперва я не смотрел на нее; когда она прошла мимо меня второй раз, я отвернулся; а на третий день она заговорила со мной, и пока она стояла рядом, я смотрел сквозь нее. Она сказала, что надеется, что мне понравится в новом доме, и говорила таким милым голоском; но я поблагодарил ее и отвернулся как ни в чем ни бывало.

— Девушка хороша собой? — спросил Философ.

— Не знаю, — ответил юноша. — Я еще не смотрел на нее, хотя теперь я вижу ее повсюду. Думаю, если бы я женился на ней, она бы меня измучила.

— Если ты не видел ее, откуда ты знаешь?

— У нее легкая походка, — сказал юноша. — Я смотрел на ее ноги, и они испугались. Откуда вы идете, сэр?

— Я скажу тебе, — ответил Философ, — если ты назовешь мне свое имя.

— Легко сказать, — сказал юноша. — Мое имя — МакКулин [18] Сын Кузнеца (?). .

— Этой ночью, — сказал Философ, — когда я выходил из обители Ангуса О'га в Пещерах Спящих Эринн, мне было велено сказать человеку по имени МакКулин: Серый из Махи ржал во сне, и меч Лаэга зазвенел о пол, когда тот повернулся во сне.

Юноша вскочил с травы:

— Сэр! — воскликнул он взволнованно, — я не понимаю ваших слов, но от них мое сердце пляшет и поет во мне, как птица.

— Если ты прислушаешься к своему сердцу, — сказал Философ, — ты узнаешь все, что есть хорошего, ибо сердце — источник мудрости, из которого мысли бьют в ум, придающий им форму. — Сказав так, Философ попрощался с юношей и двинулся дальше по извилистой дороге.

Теперь день уже разошелся, было давно заполдень, и мощный солнечный свет неустанно изливался на мир. Тропа Философа все еще лежала меж высоких холмов, короткие отрезки пробегая прямо и постоянно сворачивая то налево, то направо. Ее и тропой-то едва ли можно было назвать, такой узкой стала она. Порою она совсем переставала быть тропой, потому что трава дюйм за дюймом наступала на нее и скрывала следы человека. Изгородей уже не попадалось, только каменистая, бугристая земля, на которой то там, то сям росли кусты, и которая изгибалась холмами и лощинами до самого горизонта. Повсюду царила полная тишина, не напряженная, ибо там, где светит солнце, нет печали; единственными звуками были шелест травы под ногами Философа и жужжание случайной пчелы, пролетевшей мимо и унесшейся в тот же миг.

Философ очень проголодался и оглядывался по сторонам в поисках чего-нибудь, что можно было бы съесть.