Яна Дубинянская - H2O

Пошла еще быстрее, кажется, нащупывая на ходу: нет, тут хуже, чем неувязка. Совпадение. Мы знаем, и неплохо, еще одного депутата той же страны, с фантастической скоростью развернувшего свой бизнес на наших берегах. Страшная смерть Пийлса — не просто очередное звено цепи. Здесь и сейчас плетется новая цепь, она заковывается вокруг Виктора и, если он ничего не предпримет в ответ, вот-вот замкнется. Это не его земля; мы должны были догадаться, что найдутся те, кто не пустит его сюда. Кому хотелось бы вообще никуда его не пустить.

Виктор, конечно, все равно пойдет до конца. Те, другие, возможно, опять-таки его недооценивают. И будет война, о масштабах которой можно судить по размаху строительства на побережье, а о жестокости — по крупным планам растерзанного трупа в телевизионном сюжете. Беспощадная, разрушительная война — здесь. В холодной стране, которую мы так и не полюбили, но в которой выросли наши дети и пока еще стоит наш единственный дом.

В стране, которую выбрал для жизни и свободы наш любимый мужчина.

Стоп. Вот этого не надо. Мы идем ночевать в клинику к Олафу, и подобная риторика, пускай не озвученная вслух, по меньшей мере неуместна и несправедлива.

Между тем рыба-флюгер куда-то пропала, затерялась между крышами. Анна остановилась, оглядываясь по сторонам, пытаясь сориентироваться. В некоторых окнах горел свет, пробиваясь сквозь занавески и жалюзи, но собственно улицу не освещал ни один фонарь, а в перпендикулярном переулке сгустилась совсем уж непроглядная темень. Но квадрат, по идее, в той стороне. Рискнем?

Она шагнула в темноту, стараясь не думать — совсем не думать! — о Пийлсе, о его вспоротом животе и выколотых глазах, о цепочке стеклянных куполов вдоль побережья, о снисходительной улыбке Виктора, поднимающегося нам навстречу со скамьи на еще целой тогда веранде… Вообще ни о чем не думать. Просто идти вперед. Холодно. Если б не было так холодно, то, наверное, ужасно хотелось бы спать.

Впереди забрезжило светлое, и еще через пару минут Анна вышла из переулка — но не на квадрат центральной площади, как рассчитывала, а прямо к набережной. По правую руку в нескольких шагах сияло люминесцентными огнями знакомое здание клиники. Пришли.

…Время приближалось к двенадцати, ночной охранник удивленно оглядел Анну с головы до ног и чуть было не потребовал у нее документы; в последний момент передумал, вежливо улыбнулся, пропустил. В гулком вестибюле гром ко зазвучали каблуки, такие неудобные на дороге и столь же неуместно-вызывающие здесь. Поднялась на цыпочки, приглушая звук, и так доковыляла до лифта. В зеркальной стене безжалостно отразилась растрепанная прическа и поплывшая косметика. Ничего. Олаф, скорее всего, уже спит, и мы не будем включать свет.

На этаже тоже было пусто и гулко. Ровно горели по коридору круглые лимонно-желтые лампы. Анна уже подошла вплотную к палате Олафа, уловила отблески за рифленым стеклом — не спит? — когда свет внезапно погас.

Разом. Абсолютно. Во всей клинике.

— Что это? — спросил недовольный и будто знакомый женский голос.

Из-за дверей палаты?!

— Авария на линии, — низко, бархатно предположил голос нашего мужа. — Лежи.

Во тьме змеились лимонные зигзаги и расплывались фиолетовые шары, и не было разницы между картинками перед зажмуренными и широко раскрытыми глазами, и слух сделался главным контактом с миром, перевернутым миром, где кто-то возился и хихикал, и пружинисто вскочил с кровати, и пошлепал босыми ногами к двери… Пестрая мгла потихоньку рассеивалась, уступая место мгле черной, в которой все-таки выделялся более светлым серебристым свечением — луна? — прямоугольник двери, за рифленым стеклом которой проступил нечеткий, но все же вполне определенных очертаний обнаженный женский силуэт.

— Ивонн! — позвал нетерпеливо Олаф. — Что ты там забыла? Иди сюда.

…Анна шла по коридору, и ее путь забивали гвоздями оглушительные каблуки, потому что в тишине больше не было смысла, как не было его ни в чем другом. Клиника шевелилась, словно разворошенный муравейник, хлопали двери, переговаривались встревоженные голоса, то тут, то там загорались фонарики или свечи. Свернула на лестницу и двинулась вниз в кромешной тьме, угадывая конец пролета по лишнему шагу, впечатанному в чересчур близкую поверхность пола. Уйти отсюда. Самое главное — предположим, что в нашей жизни еще осталось что-то более и менее главное — уйти отсюда. Уйти отсюда. Уйти…

С набережной просматривалась вся западная часть города — ни единого огня. Только огромная луна над аспидно-черным морем. Протянувшая по его спине жуткую фосфоресцирующую полосу, которую язык не повернулся бы назвать дорожкой. На том краю набережной поблескивал г раненым куполом очередной комбинат.

Интересно, который теперь час. Надо же: нам до сих пор кое-что интересно. Циферблата часов не разглядеть, но есть мобилка. Забыли? — она же разрядилась часов семь назад…

Маленький прямоугольник на трубке почему-то светился робким голубоватым светом. Правильно, раз уж мир окончательно перевернули, все должно быть наоборот. Пальцы пробежались по кнопкам, машинально набирая номер, который нам и в голову не приходило запоминать и тем более заучивать наизусть. Какая разница. Пускай.

— Слушаю, — отчетливо, словно совсем близко, сказал Олег. — Алло? Говорите, вас не слышно.

Усмехнулась то ли очевидной нелогичности его слов, то ли чему-то другому, противоположному, неважно.

И завершила звонок.

(за скобками)

— За нашу свободу! — проникновенно сказал Виктор.

Пару мгновений просидел неподвижно, фиксируя взгляд в камеру. Лампочка погасла, и он расслабился, словно изнутри вынули каркас. Вопросительно глянул на присутствующих, кучковавшихся слева за спиной оператора.

— Это был тост? — холодно осведомился Розовский.

Виктор промолчал; казалось, из него продолжают по одной выдергивать планки жесткой внутренний конструкции. Смотреть на него было жалко, и Татьяна отвернулась.

— Еще раз, — скомандовал политтехнолог. — Соберись. Ты же призываешь людей к выбору их жизни, а не дерябнуть предлагаешь. Держи это в голове. Поехали.

Виктор подтянулся и по отмашке оператора отбарабанил утвержденный текст ровно и без выражения, словно свод алгебраических правил. Татьяна вскинула голову: попахивало саботажем. В самый раз, на тринадцатом дубле.

Хотя она сама, наверное, сорвалась бы куда раньше. Высказала бы этому жирному козлу все, что она думает о его технологиях, тупых и прямолинейных, как трамвайные рельсы. За что он получает свои сумасшедшие гонорары, если не понимает элементарной вещи: подобные штуки могут воздействовать на одних людей, а выбирают свободу — совсем другие…