Эрнст Юнгер - Гелиополь

Мы должны исключить из руководства как чистых технократов, так и чистых романтиков.

Теперь вернемся к Астурии. Вы правильно оцениваете в своей докладной будущее Дона Педро; его правление долго не продлится. На его уровне — право на стороне сильного, и поэтому Дон Педро будет чувствовать себя правым, если его путч удастся, и будет законным правителем до тех пор, пока продержится у власти.

Проконсул останется сторонним наблюдателем всей вакханалии — время работает на него. Если заварушка затянется, это не сможет побудить его встать на чью-либо сторону, однако заставит, пожалуй, принять меры, предусмотренные на случай масштабных беспорядков. И тогда ему придется вмешаться, вступить в игру. Воспитанники Военной школы должны быть готовы именно к этому моменту.

При обучении следует ставить и разъяснять две задачи, чтобы не оставалось никаких сомнений. Первая: где враг? И вторая: где законная власть? В этом смысле я приветствую создание старшего класса и даже одобрил, хотя и не без колебаний, введение курса богословской морали. Он только не должен вести к разжижению воли. Закон есть закон, это то, что лежит в основе и всегда лежало. Я хочу видеть молодых людей укрепленными в этой истине духом, а не затянутыми в бесплодные диспуты. Такова направляющая линия идеи, осуществление которой поручено вам. И она останется неизменной, пока я отвечаю за ведение дел. Генерал сделал паузу.

Он говорил легко, выбирая точные слова, как человек, который чувствует себя уверенно и без труда сооружает каркас будущего здания. Закончил он привычной формулировкой:

— У вас есть еще вопросы ко мне?

— Нет, Патрон. Я благодарю вас за урок и буду обращаться к вам, если появятся сомнения.

Патрон поднялся и протянул руку. С легким свистящим щелчком стальная дверь захлопнулась за ним. Луций задумался над его словами. В них, без сомнения, содержалось порицание — возможно, не такое уж незаслуженное. Он чувствовал, что ему не хватало ясности, отличающей несгибаемую волю. Речь шла о разном понимании перспективы; он жил в другой реальности, где не все делилось на «белое» и «черное». Где, кроме «друг» и «враг», всегда было еще нечто третье.

Патрон расценивал такую точку зрения как рассеянность, как недостаточность концентрации воли. Не исключено было, что он имел в виду не одного его, де Геера, скорее в его словах сквозила озабоченность по поводу Проконсула. Порой казалось, что того охватывала усталость, отвращение ко всему грубому, с чем приходится иметь дело в борьбе за власть. Возможно, это была черта, свойственная старой породе людей. Может, лучше всего было бы сняться с этой стоянки и вернуться в Страну замков. Пусть они здесь грызутся и пожирают друг друга, как крысы.

Будь что будет, решил Луций, можно представить себе гораздо лучшие времена, чем наши. Однако мы, даже если нам позволено будет выбирать, не сделаем иного выбора.

Постучала Тереза, она принесла новую корреспонденцию. И он опять погрузился в работу.

— Гелиополь, — он тихо произнес это слово, полунежно, полутаинственно, как заклинание судьбы. В этот полуденный час море, покрытое рябью, было темно-синим, как шелк в мелкий рубчик; бастионы резко выделялись на фоне неба, не отбрасывая теней. В ярком свете их контуры проступали неестественно резко. Ежедневно до наступления периода муссонов солнце светило с безоблачных небес. Свет обрушивался внезапно, как гром литавр. Огромные небесные часы неумолимо начинали каждое утро свой бег и заставляли людей двигаться и жить на этой ярко освещенной сцене, не спрашивая их, хватает ли у них на то сил.

Луций мысленно видел вымершие гавани на далеких берегах, выцветшие города по кромке бескрайней пустыни. Колодцы, вырытые по приказу Искандера, высохли, а с ними и цветущие оазисы, окружавшие их. Дома и дворцы, высокие обелиски и сторожевые башни, вокруг которых ходила по кругу тень, были свидетелями безвозвратно ушедшей жизни. Только гробницы да катакомбы остались после них на земле. В пыль обратились цветы, плоды, лона прекрасных женщин, десницы воинов и лики царей. Мертвые города походили на высохшие морские раковины, рассыпавшиеся на берегу. Остались названия, такие, как Троя, Фивы, Кносс, Карфаген, Вавилон. «Дамаск уже не будет больше городом, лишь грудой камней». Потом исчезли и названия, как стираются надписи на могильных камнях.

Что могло означать то, что жизнь в этих огромных городах-раковинах замерла на несколько столетий? Ради чего тогда все битвы, эти неслыханные усилия? Прах побежденных и победителей смешался на покинутых базарах, на площадях перед обгоревшими дворцами, в обезлюдевших увеселительных парках. Создатель уже оплакал это. Для чьих очей предназначалось это зрелище? Если бы линии жизни не пересекались где-то очень далеко, не имели бы продолжения в вечности, торжество смерти казалось бы конечной целью. И тогда не было бы иного смысла, кроме как попытаться извлечь до того для себя пользу — вкусить немного сладости, прежде чем увянут цветы, испить немного нектара, добытого себе в награду.

Он сидел в саду «хозяйства Вольтерса», на склоне холма, откуда были видны Дворец и Морской собор. Здесь еще сохранился сельский тип местности; виноградники и пригородные садочки перемежались с городской застройкой земли. Руины заброшенных вилл тонули в разросшейся зелени. Остатки акведука спускались по склону холма вниз, к городу; большие синие кисти глициний раскачивались, свисая с арок.

«Хозяйство Вольтерса» было расположено в стенах старой молочной фермы; сад примыкал к кладбищу. Мраморные могильные камни просвечивали сквозь зелень — давно уже умерли и те, кто когда-то ухаживал за этими могилами.

Стояла субботняя послеобеденная пора; в саду еще было пусто. По субботам конторы закрывались раньше, за исключением Центрального ведомства, которое, будучи атеистической организацией, жило и работало в другом ритме. На Луцие была традиционная форма соратников по службе синий комбинезон с вышитым орлом на груди. Одежда была одинаковой для всех, как мужчин, так и женщин, служивших в конторах и войсках Проконсула. Самое приятное в этой одежде была ее анонимность; не требовалось ни орденов, ни знаков различия, так что сама собой как бы отпадала принадлежность к касте военных, а с ней и необходимость отдавать честь.

Появился слуга в полосатой льняной куртке и пошел по дорожке вверх. Он вытер стол и поставил две розетки с зернышками граната. Темно-красные грани ягод проглядывали сквозь тонкий слой сахарной пудры, подмокшей по краям и пропитавшейся их «кровью».

Расположенный практически в городе, сад Вольтерса посещался довольно редко. В одном из его уголков находилось ателье Хальдера. Луций и Ортнер иногда наблюдали там за работой художника. До обеда приходили отдельные посетители, они пили молоко или родниковую воду, а литераторы искали здесь уединения для себя. Их можно было видеть сидящими в зеленых беседках с книгой, рукописью или корректурой на столике. В одни и те же часы приходили сюда, как на работу, странные люди, отсиживали положенное время и уходили: какой-то инвалид кормил голубей, уже поджидавших его, — они взлетали ему на плечи и клевали зерна прямо у него изо рта; другой незнакомец каждое утро играл со своим приятелем, возможно, плававшим на кораблях или жившим на островах в ссылке, в шахматы. Он долго обдумывал свои ходы и передавал их потом по фонофору. По вечерам «хозяйство» оживлялось; приходили влюбленные парочки и устраивались в гротах. Слышалась приглушенная музыка, звучавшая в ночном воздухе, и крупные бражники вились вокруг цветных лампионов, которые старый Вольтере зажигал свечой, укрепленной на длинной палке. Луций вспомнил июньские ночи, когда в кустах и на кончиках травинок светятся, вспыхивая, светлячки, откуда снимаются потом в брачный полет. Их светящиеся точки сливаются на фоне темного неба с мерцанием звезд и светом падающих метеоритов, а также с отблесками играющих прибрежных волн и огоньками судов в морской дали, так что возникает ощущение, будто находишься в центре крутящегося шара, расписанного светящимися письменами.