Владимир Дрыжак - Кесарево сечение

– Стоять! – рявкнул я. – Не двигайся, иначе, клянусь всеми святыми, я закончу свой век в сумасшедшем доме!

После этой исторической фразы я приблизился к ней, хрустя осколками, осторожно поднял на руки и вынес на волю, то есть, на кухню, омываемый слезами и обнимаемый за шею.

Когда я сажал Валентину на стул, то – клянусь честью! – она не сразу убрала ладонь с моего загривка. Сейчас, находясь в здравом уме и трезвом рассудке, я понимаю, что именно это-то все и решило. Но тогда, помню, я очень резво бросился искать пинцет и медикаменты, совершенно забыв про халат. Буду откровенен, в тот момент я искренне полагал, что халат ей не нужен.

В самом деле, если у вас в пятке посторонний предмет, зачем вам халат? То же самое: если вам отсекли голову, чалма уже не нужна. Так говорят мудрецы на востоке. И они правы. Еще они говорят: что толку грустить о разбитой вазе, если сердце разбито навеки.

Именно этот тезис я развивал, извлекая стекляшку из прекрасной ноги Валентины. Я сказал, что этот осколок будет огранен с присвоением статуса бриллианта. Я даже заявил, что готов извлечь из ее пятки целую тысячу бриллиантов.

– Ты что, с ума сошел?! – возмутилась она. – Во что превратится моя пятка?

Следует отметить, что во время процедуры прямо перед моим носом фигурировал обнаженный живот Валентины. И, я вам скажу… Грудь, бедра и прочие детали – все это ерунда. Их воспевают недоумки по своим нескромным воспоминаниям о том, что они увидели в нечаянном зеркале, или, того хуже, в чайнике, искажающем и форму и суть. Ничтожества! Они не понимают, что все это – пустяки. Когда-нибудь я воспою свои воспоминания в поэме… Две главы – минимум!

Когда я завершил свои манипуляции с пяткой и завязал красивый бантик, Валентина заявила, что не намерена более терпеть мои нескромные взгляды, и велела немедленно нести халат.

Я возражал так:

– Валентина, – сказал я внушительно, – это становиться у тебя навязчивой идеей. Берегись! В гневе я неумолим. Надо подавлять в себе нездоровые инстинкты, навязанные цивилизацией. Это во-первых. Во вторых, халат теперь покрыт мириадами осколков вазы, которую ты разбила. Его невозможно извлечь из-под груды. Он не пригоден к эксплуатации на твоих плечах.

– У меня в чемодане есть другой.

– Но он отнюдь не мохеровый – раз. И у меня нет второй вазы – два. Вернемся к первой. Ты ее разбила. Но я тебя прощаю. Ибо ты не могла знать, что параллельно разбиваешь мое сердце. И притом, навеки. Я настаиваю на компенсации причиненного ущерба.

– Ага! – сказала Валентина розовея. – Это – признание. Что и требовалось доказать с самого начала. Но вазу я разбила не нарочно. Теперь одно из двух: либо ты сам раздеваешься, либо неси халат. Должно быть равноправие. Либо мужчина одет и женщина одета, либо наоборот. Это, в конце концов, неприлично!

– Пустяки, – сказал я. – У меня в запасе целый палец на руке. Давай его сюда.

– Ой, – сказала Валентина, – я всего тебя перемазала кровью. У тебя спина пятнистая. Надо замочить рубашку в холодной воде.

Я испытующе на нее посмотрел. С виду – сама невинность. Хитрость этой женщины была невероятна!

– Чего ты добиваешься, Валентина? – сказал я. – Ведь это можно трактовать так, что ты непременно хочешь пасть в мои объятия уже теперь.

– Допустим, – сказала она с вызовом. – Я уже говорила, что свои шансы не упускаю.

– Но ведь нельзя же так откровенно липнуть к мужчине. Это… Это нетипично.

– Понятно. Женщина должна быть всегда наготове и являться по первому зову. Типичная логика современного Навуходоносора!

Все это было произнесено таким тоном, как будто на ней было вечернее платье. А между тем…

– Хорошо. – Я повернулся спиной и стянул рубашку. – Где ты тут видишь пятна?

– На спине, естественно.

– Должно быть, это трупные пятна, – пробормотал я.

– Дурак! – фыркнула она.

– Мне что, поворачиваться?

– Конечно поворачиваться. Или мы теперь так и будем через спину общаться?

Я повернулся. Она сидела в той же позе, подтянув колени к груди, упершись в них локтями и подперев подбородок кулаками.

– И что теперь мне делать? Боком стать?

– Какой-то ты, Глеб, слишком правильный, – сказала она задумчиво. – Я даже на секунду усомнилась в своем выборе.

– Эти глупости оставь! Отступать нам уже некуда, после всего, что было.

– А что было-то? – изумилась она.

– А пятка? Я держал ее в руках!

– Господи! И с этим человеком я должна провести остаток жизни…

– Пустяки. Какие-то жалкие шестьдесят-семьдесят лет. Это просто миг, по сравнению с вечностью.

– А потом? – тихо спросила она.

– Потом кто-то из нас умрет.

– Сначала умру я, – сказала Валентина, уставившись в потолок.

– Это уж как получится…

– Нет, я точно знаю. Я просто этого не переживу! Вот когда папа умрет, я этого не переживу. Я вообще не понимаю, зачем люди умирают!

Только теперь я осознал, какое сокровище мне досталось. Существует, оказывается, человек, готовый умереть только для того, чтобы не видеть моей кончины. Это надо ценить!

Мне захотелось ее поцеловать. Что я и сделал.

Целоваться она не умела, но процесс освоила моментально. А я поймал себя на том, что испытываю к ней почти отеческие чувства.

– Знаешь, Глеб, я сейчас поняла, что готова стать матерью, – вдруг сказала она.

– И как же ты это определила? – спросил я, целуя ее ладони.

– Просто знаю, и все. Мне даже показалось, что ты – маленький ребеночек.

Я просто обалдел от такой синхронности ощущений. Раньше, имея дело с женщинами, я ничего подобного не испытывал.

– А ты, Глеб, до меня с кем-нибудь… Ну, понимаешь?.. Я имею в виду женщин?

Все. Предел. Она читает мои мысли. Не надо никаких дознавателей, расследований, экспертов и биопотенциалов. Все это – ерунда… Читает без всякой аппаратуры. Надо ее брать в отдел, и все. Остальных – выгнать.

– Как ты это делаешь?! – возопил я.

На лице Валентины промелькнул испуг.

– Что я делаю?

– Ведь ты меня читаешь, как магнитную ленту!

– А я всегда так делаю, – тихо сказала она. – Особенно, если понимаю человека.

– Меня интересует, как ты это делаешь теперь?

– Не знаю, – она растерялась, но потом улыбнулась. – Тебя интересует… А я сама тебя интересую?

– Валентина!

– Вот и у мамы с папой также. Она его любит до безумия – я ведь знаю. А он… Иной раз просто на руках готов носить, а на другой день придет, сядет, и сидит как бревно. Ругается. Пишет какую-то ерунду про человечество. Мама его чуть ли не из ложечки кормит. А он уедет на месяц, и как в воду канул. Ни ответа, ни привета. У вас что, в этом ГУКе, связи никакой нет?

Я вздохнул. Чужая жизнь – потемки.

– И у нас будет так же, – сказала Валентина тихо и обреченно.