Александр Полещук - Звездный человек

— Аркадий, меня интересует другое… Можно ли создать такую машину, поведение которой было бы полностью подобно поведению человека? Пусть несколько чудаковатого, но человека? Чтобы эта машина вошла в жизнь, общалась с людьми и была принята за живое существо…

— Ах так? Ну, в виде такой игрушки, это даже забавно… Ты что же, думаешь создать такой агрегат? Это не было бы особенно сложным. Видишь ли, если в средние века были сделаны знаменитые андроиды… помнишь, швейцарскими часовщиками? И эти автоматы могли красиво писать несколько слов, посыпать написанное песком и даже рисовать. В наше же время, когда вместо зубчатых колесиков и червячных передач мы можем применить электронику и электромагнитные приспособления, вполне мыслима такая игрушка, которая сможет заменить банк с его сотнями служащих или которая сможет давать ответы на любые вопросы, справляясь с энциклопедией. Смотри, Димка, я тоже увлекся… И это, повторяю, не так уж сложно. Можно было бы создать в «памяти» такой игрушки запас слов разговорного порядка, и я думаю, что такая игрушка могла бы беседовать вполне логично и даже сойти за какого-нибудь оракула. Правда, применений я не вижу… Может быть, разве в цирке… Да, скорее всего — в цирке. Это был бы коронный номер! Выступает кандидат физико-математических наук Михантьев со своим механическим человеком Бом-Бомом или Дзинь-Дзинем. В конце концов, обыденное общение между людьми — весьма элементарная операция по сравнению с тем, что сегодня, скажем, проделывала наша электронная машина, которую мы используем для вспомогательных расчетов. Можно сделать и так, чтобы этот автомат был внешне похож на человека, двигался бы и был бы устойчив, так как мы давно уже решили вопросы механического равновесия. В авиации такие приборы известны давным-давно, например авиационные гироприборы. Ну, а в свободное от выступлений время такой автомат мог бы заниматься сборкой себе подобных, наделал бы их с сотню штук, и в один прекрасный день они выгнали бы всю публику из цирка и сами смотрели бы цирковую программу, аплодируя стальными ладошками в нужных местах.

— Мне не смешно, Аркадий.

— Что-то в этом роде я читал, прости меня.

— Но чем же такой автомат будет отличаться от человека?

— Отличаться? Как тебе сказать… Тем, что он — не человек, что он — автомат. Тем, что тот, кто ударит топором по такому сооружению, разрушит механизм, совершит варварство по отношению к технике, но не совершит преступления, так как никого не убил — не убил живое существо. И потом, все ведь у него будет искусственным. Ни одно решение, ни одно действие его не будет сопровождаться грустью или радостью, все будет игрой, не больше; сколь угодно сложной, разнообразной, но всего лишь игрой.

— Но ведь и люди иной раз играют?

— Да, но они не всегда играют, и если ты с умом и сердцем, то всегда отличишь игру от… а, вот в чем дело — игру от переживания. Вот, вот — переживание! Переживания никогда, даже через тысячи лет, не будут доступны автомату. Пусть этот автомат будет улыбаться и гримасничать, но никакого переживания за этими гримасами не будет.

— И это можно увидеть?

— Это можно почувствовать. Как бы искусно ни был он сделан, ты почувствуешь, что в его проводах-жилах поток электронов, а не живая кровь… Ведь чувствуешь же ты вот тот наигрыш у живых людей, о котором мы говорили. Все-таки природа человеческая на ближайший миллион лет будет бесконечно сложнее и тоньше, глубже и многообразней любой, даже сверхгениальной человеческой выдумки. В человеке — все прошлое его предков и он сам — его жизнь, стремление, переживания и его будущее… Отсюда вся живая ткань человеческих отношений: здесь и мимолетные душевные движения, и любопытство, и беспрерывная смена темпов, одно волнует, другое нет, и сердце бьется то медленнее, то стремительнее… Все так… Но занимайся делом, Димка!

— Так ты говоришь, что переживания — это главное… И я должен был это почувствовать…

— Как?! Ты не пьян, Дмитрий?

— Нет, нет! Спасибо, Аркадий, большое спасибо! Ты мне дал очень интересный ключ к одному важному вопросу.

— Для тебя я всегда дома, всегда тебе рад, приходи, Дмитрий. Да, так ты все-таки что-то обнаружил?

— Я совершенно случайно наткнулся на еще более загадочное явление… Конечно, большое тебе спасибо за расчет, но, Аркадий… Слушай, мой друг, ты так безжалостно все проанализировал, для тебя все так просто, что завтра я тебя кое с кем познакомлю… Ты когда будешь в лаборатории?

— Завтра с одиннадцати. А с кем ты меня хочешь познакомить?

— Увидишь… Будь здоров, Аркадий.

Дмитрий Дмитриевич повесил трубку и сказал:

— Переживания! Я много говорил с Человеком, смотрел на него во все глаза… Он переживал, волновался, думал, смеялся, сердился, он — человек! Или я сам деревяшка!

На следующее утро Дмитрий Дмитриевич проснулся от невероятно громкого хруста. Он не сразу пришел в себя, и первая его мысль была о том, что сегодня в одиннадцать часов утра Аркадий ждет его в своем институте и что необходимо уговорить Человека пойти туда. Хруст не прекращался. Вначале Дмитрию Дмитриевичу показалось, что звук этот доносится с улицы. Распахнув окно, он выглянул во двор, но там все было тихо. Хруст соединился с пронзительным металлическим скрежетом. Дмитрий Дмитриевич как был — босиком и в трусах — заглянул в кабинет. То, что он увидел, было совершенно поразительным. Человек сидел на корточках и грыз железную спинку своей кровати. Части спинки уже не было. Дмитрий Дмитриевич ахнул, зажмурил глаза, тряхнул головой и огляделся.

Первое, что привлекло его внимание, была картина — единственное украшение его кабинета. Нарисованная каким-то австрийским художником, она изображала сценку из крестьянской жизни. Несколько женщин в ярко-красных головных платках собирали и складывали на телегу снопы сена. Сейчас вместо головных платков были дыры, позолоченный багет был ободран, проглядывало дерево… Везде, где был красный цвет, торчали клочья холста… Осциллограф, стоявший открытым, также подвергся нещадному разорению. Стеклянная трубка была без цоколя, и Дмитрий Дмитриевич тотчас же вспомнил, как ночью, когда он спал, ему послышался громкий хлопок: это, видимо, вошел воздух в разбитую трубку.

Человек жадно чавкал, поглощая металлическую спинку кровати, и не замечал Дмитрия Дмитриевича. Он оторвался от своего занятия с таким видом, словно сказал себе: «Ну, этого мне достаточно…» Выпрямившись, он неверной походкой приблизился к письменному столу и, оторвав медные ручки от ящиков, также отправил их в рот.

— Хочу медь! Медь! — тихо сказал он.

— Вы что? Что вы делаете? Вы голодны? — растерянно спросил Дмитрии Дмитриевич. Человек не обернулся.