Андрей Хуснутдинов - Гугенот

В набитом битком зале уже изрядно несло потом и перебродившей парфюмерией. Подорогин тотчас ослеп от горизонтального света софитов и фотовспышек, молча пожал руки соседям по столу и поскорей сел в свое кресло, крайнее слева. Ему почудилось, что сиденье поднято слишком высоко, что он буквально парит над столом. Он пытался нащупать рычаг, чтоб опустить сиденье, пока не поймал на себе недоуменный взгляд соседа.

Пресс-конференцию вела женщина, сидевшая с противоположного края стола. Подорогину казалось неудобным вертеть головой, поэтому он мог видеть лишь руки ведущей, когда она целилась кистью с поджатым большим пальцем в кого-нибудь из журналистов, просивших разрешения на вопрос, и слышал ее голос, который усиливался и изменялся до неузнаваемости динамиками в глубине зала. Скорей всего, это была та энергичная особа, что окликнула его в заброшенном вестибюле.

Несколько раз он начинал читать свою шпаргалку, но буквы рассыпались у него перед глазами. Свой вопрос он, конечно, пропустил, и обратился к шпаргалке только тогда, когда все тот же сосед положил руку рядом с его микрофоном. На микрофоне горел крохотный зеленый глазок. Подорогин облился потом, нашел в шпаргалке первый обведенный зеленым абзац, улыбнулся соседу, улыбнулся залу и стал читать ответ.

Отраженный динамиками собственный голос послышался ему голосом трясущегося от возбуждения великана, который транслировал его жалкий шепот:

— «Вопрос не из моей области профессиональных интересов…» — Вдохнув слюны, Подорогин накрыл микрофон ладонью и откашлялся.

В зале, ерничая, тоже закашляли, кто-то хихикнул. Ведущая жестом позвала охранника и что-то шепнула ему.

— Извините, — сказал Подорогин, оглаживая шпаргалку. — «…не из моей области профессиональных интересов. Но если вам угодно, отвечу: исключая из экономики риски, мы исключаем и самый смысл ее. Поэтому зачем исключать риски? В системе производственных отношений, как и в природе, за все платит слабейший. Все риски и дефолты разряжаются в него. Вот еще почему экономику нельзя расписывать, как программу. Это живая система. В одном городе могут находиться тысячи более или менее удачливых предпринимателей, каждый из них может мечтать о собственном заводе, но даже самый большой город не может позволить себе такого количества производства. Кто-то поднимается наверх не столько потому, что он такой замечательный и красивый, сколько за счет слабейшего конкурента, который из конкурента превращается в клиента. Экономическая система суть та же пищевая пирамида в природе: уберите из-под ног слой с примитивными организмами, поглощающими риски, уберите с земного шара нищий третий мир, и вы обрушите гигантов. Поэтому, когда я слышу, что глобализация — это попытка унификации мировой экономики по западному образцу, я недоумеваю. Ибо никакая это не попытка унификации, а попытка сохранения нынешнего неравного положения национальных экономик. Говорить об унификации мировой экономики в данном контексте — это то же самое, что пытаться постулировать существование идеального организма, на сто процентов состоящего, например, из одного головного мозга».

— Но это же в корне… — донесся возглас из зала, тотчас оборвавшийся охом и неясной возней.

Зеленый глазок на микрофоне продолжал гореть.

Подорогин опять заглянул в шпаргалку и увидел под абзацем, который только что прочел, подзаголовок: «Дополнение». Не дожидаясь окончания возни, он с легким сердцем обнародовал и это «Дополнение»:

— «Экономика с минимальными рисками — экономика плановая, но пока человечество дезавуировало этот вид отношений. И мы…» — Следуя ремарке, он коротким взглядом обвел аудиторию, что стоило ему очередной временной потери зрения, удара по глазам целого залпа вспышек. — «И мы, всей страной, надо признаться, тут постарались больше, чем кто-либо другой… Вопрос, повторяю, не из моей области интересов. Если вам угодно более развернутое изложение специалиста, то, думаю, Григорий Алексеевич не будет против…»

«…не будет против…» — этими словами «Дополнение» обрывалось. Подорогин было побежал глазами по следующему «зеленому» абзацу, как погас зеленый глазок на микрофоне и с противоположного конца стола отозвался сидевший возле ведущей Григорий Алексеевич:

— С удовольствием… — Кресло под Григорием Алексеевичем протяжно заскрипело, из динамиков раздался треск. — Василь Василич тут нам красочно и наглядно, в своем стиле, как говорится, все разложил по полочкам. За что большое ему спасибо. Хочу только добавить, что человечество знало сколько угодно моделей идеального общества, но еще никем и никому не было представлено модели идеальной экономики. Даже наши господа коммунисты — пускай заглазно, пускай с оговорками — признают сегодня несостоятельность их горячо любимой советской экономики. Как справедливо заметил Василь Василия, экономика — живой организм. Но кто-нибудь видел идеальную модель живого организма? Я, например, такой модели не видел. Ну, за исключением ангелов Рафаэля и прочих там гиперборейцев…

Подорогин перечеркнул крест-накрест верхний «зеленый» столбец с «Дополнением» и промокнул салфеткой мокрый лоб.

На выступление Григория Алексеевича публика реагировала куда более живо. Однажды зал встряхнуло от дружного смеха. Григорий Алексеевич почти не сверялся со своей шпаргалкой, говорил экспромтом. «Оратор», — думал Подорогин. Мыльноватый, закругленный говорок Григория Алексеевича был ему определенно знаком, но он так и не мог вспомнить его. От вспышек рябило в глазах. Под веками плыли безобразные фосфоресцирующие круги. Подорогин часто смаргивал и боялся пропустить появление зеленого глазка на микрофоне. Мало-помалу он приходил в себя. В зале, который уже не так хищно ощетинивался светом, как в начале пресс-конференции, он стал различать отдельные лица и не без облегчения отмечал, что неинтересен им, что внимание аудитории поглощено дальним от него, противоположным крылом кафедры с речистым Григорием Алексеевичем.

Следующий «зеленый» абзац он промахнул на одном дыхании, если не считать того недоразумения, что начал говорить в отключенный микрофон. На третьем, довешенном ремаркой «улыбчиво», ему удалось не просто улыбнуться, а даже вполне натурально прихохотнуть, вызвать реакцию зала. И в это самое время как будто что-то с тихим щелчком выключилось в нем. Клацнуло. В волнении, или когда напряжение сменялось апатией, у него нередко возникало странное чувство, будто он воспринимает окружающее через перевернутый бинокль, через невидимую рассеивающую линзу (именно поэтому, сев за стол, он хотел опустить сиденье). Теперь ему казалось, что в тот же перевернутый бинокль он видит заодно с залом и кафедрой и самого себя. Он мог бы сказать, что обрел уверенность, однако это была уверенность человека, который махнул на себя рукой. Слова выступлений, в том числе собственных, достигали его как через стену, смысл этих речей — и того меньше.