Владимир Кузьменко - Гонки с дьяволом

— Естественно! На этом и строился расчет, — засмеялся Виктор.

— Спасибо!

— Ты недоволен?

— Не хочу кривить душой: доволен и еще как!

— Так в чем же дело?

— Я не знаю, как на это посмотрят у меня дома. Вернее, хорошо знаю!

— Бог мой! Это стало настолько привычным, что уже не вызывает удивления. Скорее, напротив.

— Да, но я сам еще не совсем привык.

— К этому нетрудно привыкнуть. К чему-чему…

— Погоди веселиться…

— А почему нет? Знаешь, кого ты сейчас напоминаешь? Есть такая сказка про кота, который страшно любил рыбу, но уверял всех, что терпеть ее не может! Чего ты боишься? Скандала? Перетерпишь!

Виктор был прав в том, что я панически боялся скандалов. Особенно, если их устраивают женщины. Кажется, что я легче перенес бы самую страшную зубную боль, нежели крики, слезы и ругань. Если говорить откровенно, то я отчаянно трусил!

— Ну хорошо! — сжалился наконец Виктор, — давай сделаем так: месяц-другой Беата поживет вместе с Ильгой, пока все не утрясется.

— А как она сама?

— Предоставим все это Ильге. Она заварила кашу, пусть теперь и расхлебывает.

Нас прервал Кандыба. Мне показалось, что он чем-то смущен.

— Сегодня на рассвете Валигура ускакал на коне неизвестно куда, — сообщил он.

— Он был вооружен?

— Как все! — пожал плечами Кандыба, — что он натворил?

— Да так, ничего, — пробормотал я, не желая посвящать его в свои интимные дела, — во всяком случае, если вдруг объявится, то задержите его и разоружите. Разузнайте, с кем он дружил.

— Нет! Ни я, и никто из наших в суде участвовать не будем. Это ваше дело! Судите и, как вы решите, так и поступайте.

Я поднялся, давая понять, что разговор закончен.

— И вы утвердите любой наш приговор? — с сомнением переспросил Кандыба.

— В этом нет необходимости. Во-первых, преступления были совершены по отношению к вам и вам надлежит судить преступников. Во-вторых, вы еще не входите в нашу общину и, следовательно, не нуждаетесь ни в каком одобрении вашего решения.

— Но мы решили присоединиться к вам!

— Этого недостаточно. Теперь вас должно принять собрание общины.

— Ну, это формальность.

— Не формальность, дорогой мой, а принцип. А если принцип сводится к формальности, то тогда со временем он исчезает.

Кандыба усмехнулся:

— Трудновато с привычками.

— Ничего, привыкнете.

— Ладно, я пошел.

— Это все продолжение нашего спора на поляне? — спросил Виктор.

— А ты что, после всего, что видел, продолжаешь еще со мной спорить?

— Не то чтобы спорить… Есть сомнение: удастся ли все это осуществить? Ты же видишь, с чем мы сталкиваемся. Сколько раз пытались переделать человека, переделать его биологическую природу, его страсти, его желания. И что вышло?

— Ты меня не понимаешь! Я не собираюсь переделывать человеческую природу, страсти и желания! Это никогда никому не удастся. Да и не нужно. Просто надо выделить главное в человеке и это главное по мере сил развивать.

— И ты знаешь это — главное?

— Знаю!

— Интересно? — он не скрывал иронии.

— Чувство собственного достоинства. С этого надо начинать. Воспитать его у человека, сделать главной духовной ценностью. Унижение убивает гражданственность, порождает апатию и безразличие…

— Можиевский это прекрасно понимал.

— То есть?

— Я имею в виду его «бабушек». Они предварительно секли захваченных девушек. Постой, постой! Мне сейчас пришла аналогия. Может быть она тебе покажется нелепой. Ведь чем занимались наши бюрократы в семидесятых и в начале восьмидесятых годов? Они, образно выражаясь, «секли», то есть подвергали унижению своими запретами и различного рода инструкциями чуть ли не всю мыслящую часть населения. Это та же экзекуция, унижающая достоинство человека и порождающая апатию!

— Аналогия абсолютно верная. Если помнишь, нашу биологию высекли, как публичную девку, в тридцатых и сороковых годах, после чего она, действительно, стала публичной девкой!

— Начали не с биологии, а с литературы, искусства…

— Вот! Видишь, у насилия очень ограниченная, примитивная, но действенная методика. Перво-наперво — подавить у человека чувство собственного достоинства. Происходит своего рода селекция. Тех же, которые не поддаются и становятся врагами, уничтожают физически. Остальных превращают в рабов. Понял?

— И в этой простоте — действенность!

— Ты в этом имел возможность убедиться. Вспомни, как вела себя Ильга и какие слова она тебе говорила.

— Не напоминай мне об этом! — он встал и заходил по комнате, — как вспомню ее — покорную, беспомощную… Ее слова «…ты не отдашь меня всем?..», хочется выть от бешенства.

— Вот что бывает, когда переходишь от абстрактной теории к конкретным обстоятельствам…

— Я думал, что ты простил меня…

— Причем здесь я? Ты разберись с собой…

— Мне простить себя трудно. Наверное, это до конца жизни будет преследовать меня. Я видел своими глазами, к чему такая теория может привести!

— Тем не менее она реальна! Даже, пожалуй, реальнее, чем наши планы…

— И это говоришь ты?!

— Знаешь, если я ненавижу ее, это не значит, что я не учитываю ее реальной силы. Дело в том, что мы идем против, если не исторической необходимости, вызванной неизбежной деградацией производства, то против проторенного пути развития. Хотим избежать этих этапов. Надеюсь, что это нам удастся. Но только надеюсь, а не уверен.

— Не уверен, но все-таки взялся?

— Взялся и буду действовать так, пока есть силы.

— Однако, ты кое в чем противоречишь сам себе.

— В чем же? — спросил я, набивая трубку.

— Во-первых, ты унизил меня тем, что напомнил о моем падении, ударил по больному месту.

— Если бы я не считал тебя своим другом, я бы, конечно, воздержался в данной ситуации напоминать тебе.

— А другу, значит, можно? Хотя, спасибо! Ты меня впервые после всего происшедшего назвал другом.

— Другу можно, если друг понимает! Потом, я очень ценю твою способность к нестандартному мышлению. Такие удары по больному месту стимулируют мысль. Я надеюсь, что ты сможешь много чего подсказать нам!

— Ну, после такого объяснения у меня нет никаких претензий, — он широко улыбнулся и я впервые увидел в его глазах блеск, знакомый мне раньше, когда наши споры затягивались далеко за полночь.

— Какие же еще противоречия? — я взглянул на часы.

— Ты спешишь. Может, в другой раз?

— Можно и в другой раз. Тем более, что нас ждут дела, — я направился к двери.

На выходе столкнулся с Алексеем. Он ворвался красный от возбуждения.

— Ты должен немедленно вмешаться! — потребовал он.

— Что случилось?

— Это зверство! Я отказываюсь понимать!

— Сядь и объясни толком.