Сергей Николаев - Записки ангела

— Да, да, я не сошел с ума. У него есть крылья. Уж не знаю какие… От природы, или, может, он летательный аппарат какой изобрел, но он способен подниматься в воздух. Я сам видел…

— Да кто же это? — не утерпел Любопытнов.

— Кто? — Антоний Петрович сделал многозначительную паузу. — Зимин… Учитель школьный…

За окном опять начался тарарам, все кричали кто во что горазд, но я уже не прислушивался к их голосам. Тревога объяла меня, тревога и страх. Тайна моя открыта! Что делать? Как быть? Завтра вся Хлынь будет знать про крылья! Господи, подскажи! Я поднял глаза к небу. Но небеса безмолвствовали, мерцая холодными звездами. Самому надо решать, самому… Сейчас же, сию минуту… Через час уже будет поздно. Что делать? Бежать, лететь отсюда куда глаза глядят, хватать рюкзак и тю-тю… Но как же Сонечка? Как же я без нее потом? Нет, я так не могу. Но что же тогда?

Не зная, как поступить, я счел за лучшее посидеть еще на рогатине, послушать бормотание «коллег» Антония Петровича. А в комнате стояла гробовая тишина. Я испугался даже, не убежали ли мафиози искать меня, но, заглянув внутрь, увидел — они на месте, сидят вокруг стола и осторожно, словно неразорвавшуюся гранату, рассматривают какой-то предмет, передавая его друг другу. Что это у них? Я вгляделся и обомлел. По рукам деловых людей ходила моя тапочка. Да, да, дядюшка, та самая тапочка, которую я потерял, спасаясь от преследователей недавним вечером. Так, значит, не зря я волновался? Так, значит, нашел-таки ее Антоний Петрович? Так, значит, разгадал мои инициалы? О-хо-хо, вот откуда он знает все, вот зачем превращался в Рэма… Чтобы выследить меня… А я-то, глупец, распорхался перед Сонечкой, а я-то крылья распустил… Безумец, какой же я безумец!

Обойдя вокруг стола, тапочка снова вернулась к Сонечкиному папе, и он, осмотрев ее еще разок, положил перед собой. Мафиози зачарованно глядели на Антония Петровича, как на фокусника.

— А теперь, — обратился он к Любопытнову, — скажите мне, что прокричали вы тем вечером, когда упустили мы вора и когда, — он показал на бинт, — я так нелепо пострадал?

— Я? — переспросил Любопытнов. — Прокричал?

— Да, да, вы… Что вы проголосили, как оглашенный?

— Я? — Любопытнов смутился. — Неужто? Я никогда не кричу…

— Да не тяни ты! — толкнул его в бок Ашот Араратович. — У нас времени в обрез. Говори, чего орал? Ну!

— Во-первых, я не орал. — Любопытнов и в сей трудный миг оставался уравновешенным десантником. — Я никогда не ору. Я не баба. А во-вторых, если попробовать вспомнить, то… — Он потер лоб. — Я сказал… Мне показалось… Он улетел… Точно. Ведь так, Иван Андреевич? Я сказал: «Он улетел, Быгаев…» А?

— Я это помню, — закивал увесистой башкой Быгаев.

— И я это слышал… — сжав субтильные плечики, тихо молвил Бухтин.

— Я тоже что-то припоминаю… — пошевелил рыжими бровями Ашот Араратович.

— Вот там-то я и нашел данную тапочку… — многозначительно произнес Антоний Петрович, обведя испытующим взглядом сидящих за столом. И мафиози не возразили ему, всем своим видом показывая, что теперь они верят. Выждав несколько мгновений, Антоний Петрович продолжил: — Так что же? Поручим учителю передачу денег?

— А долетит? — робко поинтересовался элегантный Бухтин.

— Долетит, — уверенно кивнул головой Антоний Петрович, быть может, вспомнив в сей миг про коробку с пенициллином. — Он туда уже летал…

— А не упрет? — передернулось лицо у Любопытнова. — Ведь пятьдесят тыщ… Деньги немалые… А?

— Этот вопрос я тоже продумал, — мгновенно рассеял сомнения Антоний Петрович. — Во-первых, он не узнает, что в пакете, деньги или бумаги, а мы ему тыщонку по возвращении посулим, он и радешенек будет… А во-вторых, и это главное, у него здесь поинтересней приманка имеется…

— Какая? — пошевелил квадратной челюстью Быгаев.

— Дочка моя… Он ведь влюблен в нее, как идиот. Пообещаю, что выдам за него Соньку, так уж будьте спокойны…

— Я не согласен! Нет! — вдруг поднялся со своего стула Любопытнов. — Я не согласен, чтобы она за него замуж выходила! Вы обещали мне! Вы…

— Заткнись, дубина! — дернул Любопытнова за рукав Быгаев. — Тут дело решеткой пахнет, а он, вишь ты, любови захотел! Сиди! Ну! Эй, Казбек, помоги!

Под мощным напором двух богатырей Любопытнов изогнулся, как борец, но все равно продолжал дергаться и возражать. Антоний Петрович не говорил ни слова, молча наблюдая за экзекуцией. Когда же утихомиренный Юрочка присел, промолвил с шипением:

— Я же сказал — «пообещаю»… Вам что, не ясно? Я не совсем ведь рехнулся, чтобы выдавать дочь за этого крылатого придурка… А теперь голосуем: кто за то, чтобы поручить учителю передачу суммы в область?

Одиннадцать рук взметнулись вверх, как сигнальные флажки. Один только Любопытнов медлил, но вскоре и он под грозным взглядом Быгаева поднял покорную ладонь.

— Единогласно, — подвел жирную черту под голосованием Антоний Петрович. — А теперь обсудим план наших действий. Я предлагаю…

Антоний Петрович предлагал… Однако об этом чуть позже, мой дядюшка. Сейчас я хочу рассказать вам, что испытал при виде описанной сцены. Хотя вы и сами догадались… Гнев, гнев, гнев! Меня обмануть хотели, провести, использовать, как курьера, как мальчика на побегушках, как почтового голубя, а потом осмеять. Меня самым дорогим на свете хотели подкупить, Сонечкой, а после отдать голубушку кретину Любопытнову. Меня оскорбляли, насмехались надо мной и так далее и тому подобное. Короче, от всего услышанного я был свиреп, аки раненый тигр, и рвать хотел и метать, зубами грызть клетку. И уже несколько раз порывался вломиться через окно, вскочить на стол и растоптать фарфоровые чашки, и испинать кислые физиономии, и еще не знаю, что я хотел сделать, — человек на страшное способен в таких состояниях. Но, уже наклоняясь, чтобы вшагнуть в комнату, я всякий раз удерживался, всякий раз сжимал руками рогатину, всякий раз говорил себе: «Погоди, послушай еще, войти ты всегда успеешь…» И я слушал и слушал, и чем больше узнавал о компании Антония Петровича, тем меньше хотелось мне топтать чашки и тем сильнее хотелось мстить по-иному, зло и серьезно, так, чтобы всю жизнь помнили они эту ночь. И когда деловые люди проголосовали единогласно за мой обман, за мое унижение, и когда я убедился, что ни у кого не нашлось и капли совести, чтобы пожалеть меня, тогда-то и созрел окончательно мой рискованный план.

— Я предлагаю, — говорил Антоний Петрович, — послать кого-нибудь к учителю, чтобы вызвать его сюда…

Едва лишь промолвил Антоний Петрович сии слова, я понял — настал миг действия. Сейчас, Костюха! И ни минутой позже! И, оттолкнувшись от стены, я, словно засидевшийся голубь, сделал круг над садом Сонечки и, набрав приличную скорость, прицелился и со всего маху влетел в раскрытое окно. Чудом не запутавшись в тюлевых занавесках, я водрузился на столе, растоптав-таки нечаянно пару чашек.