Евгений Гуляковский - Мир в латах (сборник)

— За что они меня так ненавидят? — спрашиваю я маму.

Мама меня не ругает.

— Ты должен был пожалеть их, — говорит она грустным голосом. — Особенно Тоню.

— Но ведь они меня не жалеют! — кричу я и принимаюсь реветь.

После этого несколько дней учителя приходят ко мне домой. Это называется “индивидуальное обучение”. Потом я снова иду в школу. Моих противников в классе нет. Мама говорит, что их перевели в другое место. Тоньку я тоже больше не вижу. И не жалею. Но через несколько лет я узнаю, что все они умерли. И мне почему-то кажется, что это я виноват в их смерти. Я иду к маме.

— Глупости! — кричит она. — Разве ты не знаешь, что дети часто умирают?

Я это знаю. В школе не раз бывало, когда один из учеников вдруг переставал приходить на уроки, а через несколько дней мы узнавали, что он умер. Чаще всего это были те, кто совсем не похож на меня и на взрослых. Но иногда умирали и такие, как я, Мишка Пась умер прямо на уроке географии. Упал, подергался и затих.

— Дети умирают, — говорит мама, — и отнюдь не ты в этом виноват.

— А кто? — спрашиваю я.

Мама только пожимает плечами.

Следующая страница. Я сижу за столом и делаю уроки. В комнату заходит мама.

“Бедный мой мальчик, — думает она. — Какой он стал взрослый!”

Я вжимаю голову в плечи и влезаю носом в книгу.

“Какое счастье, что я все-таки родила его”, — думает мама.

А потом она думает такое, что меня бросает в краску. Губы мои начинают дрожать, и хочется расплакаться от ее горя. Мама подходит и заглядывает мне в лицо.

— Что с тобой? — спрашивает она.

Я только мотаю головой.

Мама не знает, что я слышу мысли других людей. И никто не знает. Я никому не говорю об этом. Мне почему-то кажется, что так будет лучше. И хотя я умею это делать не всегда, а только временами, мне уже известно многое из того, что неизвестно никому из многих сверстников.

Я знаю, что место, где мы живем и учимся, называется спецсанаторием Института генетических мутаций Академии наук СССР. Я знаю, что информация об этом институте закрыта. Мне известно, что подобные санатории имеются в Соединенных Штатах и Японии, и сотрудники всех институтов имеют постоянные контакты друг с другом. Мне известно, что в этих заведениях живут и учатся дети., предки которых попали под радиационные удары в Хиросиме, Нагасаки и при авариях на атомных электростанциях. Я знаю, что у некоторых мутации не имеют никакого отношения к радиационным ударам и носят химический характер, но все равно за глаза нас всех называют “внуками Чернобыля”.

Большинство из нас всю жизнь живут на территории спецсанаториев. Здесь они появляются на свет, учатся, влюбляются, здесь рождают своих уродов-детей и здесь умирают, как правило пережив свое жуткое потомство. Иногда природа делает финт, и рождаются плюс-мутанты. Им разрешают жить на Большой земле, но все они дают подписку о том, что не будут иметь детей. В противном случае они обязаны немедленно сообщить о беременности властям, переехать в санаторий и жить здесь до тех пор, пока ребенок, если он нормален, не вырастет. Или не умрет, если ненормален. Все это теперь известно мне, но я скрываю свое знание даже от мамы.

— Илья, — говорит мама. — Мы уезжаем.

— Куда? — спрашиваю я.

— В другое место, — говорит мама. — Там тебя будут учить жизни на Большой земле.

И я понимаю, что судьба моя круто сворачивает в сторону.

Следующая страница. Периоды, когда я могу слышать чужие мысли, приходят все чаще и чаще. Слава богу, хоть ночью я избавлен от этого умения и могу отдохнуть от чужих дум. Днем же они настигают меня в любое, порой самое неподходящее время. Это становится просто невыносимым, и я в такие часы стараюсь спрятаться подальше от людей. Благо, я слышу их только на близком расстоянии, в пределах пятнадцати — двадцати метров.

Мы с мамой уже полгода в другом санатории. Здесь живут несколько мутантов со своими родителями, но встречаться друг с другом нам не дают. Говорят, что это нам не нужно.

Обучение идет полным ходом, и я уже знаю, что за силовыми полями течет совсем другая жизнь, которой живут обыкновенные, нормальные люди.

Иногда я спрашиваю у мамы, где мой отец. Мама пожимает плечами, но я знаю, что он живет где-то в Москве. Он сменил фамилию и стал крупным ученым. Ни нового его имени, ни адреса мама не знает и знать не хочет. Она выбросила его из сердца и живет только ради меня, но я знаю, как бьет по ней животная природа человеческого тела. Иногда мне хочется сказать ей, что, когда мы улетим на Большую землю, она сможет отыскать его, но сдерживаюсь, потому что боюсь, что тогда мамины мысли будут для меня совсем непереносимыми. Мне и так становится все тяжелей и тяжелей жить рядом с ней. Странности моего поведения незамеченными не остаются, мне устраивают сеансы психотерапии, не ведая, что лучшим лекарством было бы одиночество.

Периоды глухоты, когда я не слышу думы людей, наступают все реже. Самое грустное состоит в том, что люди, окружающие меня, как правило, несчастны, и несчастье это постоянно на меня давит. Непосильный груз, взваленный на слабые плечи, приводит меня к мысли о самоубийстве. И только осознание того, что смерть моя будет и маминой смертью, удерживает от необратимых поступков.

Мне становится хуже и хуже, и, наконец, когда я обнаруживаю, что периоды глухоты пропали совсем, я иду сдаваться. Иду не к маме, иду к своему наблюдающему врачу Ивану Петровичу. Дядя Ваня мне, естественно, ни капли не верит. Доказать правоту своих слов мне труда не составляет. И тогда он страшно пугается.

Страница следующая. Я иду домой, водрузив на голову только что переданный мне доктором шлем. Шлем сделан из какого-то сплава и довольно тяжел, но что значит эта металлическая тяжесть по сравнению с живой тяжестью человеческих мыслей?.. Я весел и счастлив, потому что впервые за последние три дня могу увидеть маму. Все это время меня держали в наскоро сваренной из металлических листов камере, стенки которой экранируют ауру. За эти дни для меня изготовили шлем, и я иду по аллее, время от времени поглаживая рукой его округлую гладкую поверхность, и пытаюсь представить себе, что делала без меня мама.

— Мама! — кричу я, войдя в прихожую. — Мама, это я!

Меня вдруг одолевает неудержимое желание услышать мамину радость. Это в последний раз, клянусь я себе и снимаю шлем. И с удовлетворением обнаруживаю, что ко мне вернулась глухота.

— Мама! — кричу я и пинком ноги распахиваю дверь. — Мама! Ура!!!

Обеденный стол с середины комнаты отодвинут в сторону. Вместо люстры висит под потолком неестественно вытянувшееся человеческое тело, и длинные стройные мамины ноги носками почти касаются пола.

Шлем вываливается из моих рук и с оглушительным грохотом падает на паркет. Я опускаюсь на четвереньки, подползаю к маминым ногам, обнимаю их, силясь приподнять ее. Ноги еще теплые.