Элджернон Блэквуд - Кентавр

Голос, очень четкий, ужаснее которого она ничего не знала, шептал:

— Они бушуют далеко в лесу… и я должен идти и видеть, — смотря сквозь нее, обращался он к деревьям. — Они нуждаются во мне. Послали за мной…

Затем блуждающий взгляд слегка прояснился, и Биттаси лег, внезапно изменив решение. Эта перемена была еще ужасней, возможно, потому, что обнаружила иное далекое бытие, в которое он стремился уйти от нее.

От одной-единственной фразы у нее похолодела кровь. В сомнамбулическом голосе, едва заметно, но мучительно отличном от нормального, в речи будто бы бодрствующего человека ей чудилось нечто греховное. Они были исполнены зла и опасности. Миссис Биттаси отклонилась к подоконнику, дрожа всеми членами. На миг возникло ужасное чувство, что за мужем кто-то пришел.

— Не сейчас, еще рано, — услышала она совсем низкий голос мужа с кровати, — потом. Так будет лучше… Я приду позже…

Слова подтвердили справедливость подозрений, давно преследовавших женщину, а приезд и присутствие Сандерсона обострили ситуацию до такой степени, о которой она и думать не смела. Слова мужа придали тревоге форму, прибавили настоятельности и заставили обратиться с исступленной, проникновенной молитвой к небесному покровителю за помощью и руководством. Этой фразой муж предал огласке тщательно охраняемый от посторонних свой мир тайных ценностей и убеждений.

Она подошла к нему и облегченно вздохнула, ощутив его прикосновение, увидев, как глаза его вновь закрылись, а голова спокойно опустилась на подушки. София с нежностью расправила одеяло. Несколько минут смотрела на мужа, заботливо прикрыв рукой огонек свечи. На его лице появилась улыбка странного умиротворения.

Потом, задув свечу, она опустилась на колени и помолилась перед тем, как вернуться в кровать. Но сон не шел. Всю ночь она не сомкнула глаз, размышляя, сомневаясь, молясь, и только когда запели птицы и забрезжил рассвет за зеленой занавеской, в полном изнеможении провалилась в сон.

Но, пока она спала, ветер далеко в лесу продолжал бушевать. Звук стал ближе — порой он слышался очень близко.

С отъездом Сандерсона чувство ужаса, порожденное странными инцидентами, пошло на убыль, поскольку рассеялась напряженность. Миссис Биттаси вскоре склонилась к мысли, что большей частью вообразила себе произошедшее. Ее не удивляла эта внезапная перемена, потому что она произошла как-то сама собой. С одной стороны, ее муж никогда не заговаривал об этом, а с другой, она помнила, как много в жизни кажется необъяснимым, и вдруг в один прекрасный момент становится вполне обычным.

Большую часть случившегося, она, конечно, относила на счет присутствия художника и его сумасбродных намеков. С его долгожданным отъездом мир стал опять простым и безопасным. Приступ лихорадки у мужа хотя и продолжался, как обычно, недолго, не позволил ему встать с кровати и попрощаться с гостем, а жена передала его извинения. Утром мистер Сандерсон выглядел вполне буднично. Миссис Биттаси, наблюдая, как он уезжает, отметила, что в городской шляпе и перчатках художник выглядит совсем безобидным.

«В конце концов, — подумала она, следя за пони, тянущим прочь повозку, — он всего лишь художник!»

Она не смела дать волю своему воображению и представить его иным. Перемена в чувствах была полной и живительной. Ей было немного стыдно за свое поведение. Испытывая искреннее облегчение, она одарила его на прощание улыбкой, когда он склонился поцеловать ей руку, но не предложила приехать еще раз, а муж, к ее удовлетворению, также ничего не сказал.

Жизнь маленькой семьи вновь вошла в русло привычной, сонной рутины. Имя Артура Сандерсона почти не упоминалось. София, со своей стороны, не заговаривала с мужем о том, как он ходил во сне и какие дикие слова при этом говорил. Но забыть все равно было невозможно. Воспоминания тлели глубоко в душе, как очаг неизвестной болезни с загадочными симптомами, которая ждала лишь благоприятной возможности, чтобы вырваться наружу. Каждую ночь и каждое утро она молилась об избавлении; молилась о забвении — чтобы Бог уберег мужа от беды.

Но, несмотря не внешнюю глупость, которую многие принимали за слабость, миссис Биттаси сохраняла душевное равновесие и глубокую веру. Она была сильнее, чем думала. Преданность мужу и Богу были достоинством, возможным только у цельной, благородной натуры.

Наступило лето во всем своем буйстве и красоте; в красоте потому, что освежающие дожди по ночам продлевали великолепие весенних красок еще весь июль, сохраняя листву молодой и сочной; а в буйстве потому, что ветры, рвущиеся с юга Англии, увлекали в танце всю страну. Они прочесывали леса, заставляя их протяжно шуметь. Самые глубокие ноты, казалось, не затихали никогда. Пение и возгласы леса раздавались повсюду, а сорванные листья стремительно падали, трепеща на ветру, задолго до назначенного срока. Многие деревья после продолжительного пения и танцев в изнеможении падали на землю. Кедр на лужайке пожертвовал двумя ветвями, упавшими в один и тот же час — сразу перед закатом — с разницей в день. Ветер часто доходил до неистовства, стихая лишь с заходом солнца, и теперь две огромные ветви распростерлись на лужайке, покрыв темной массой почти половину. Они лежали, протягиваясь к дому. На дереве, где они росли, остались безобразные зияющие раны, и ливанец выглядел раненым чудовищем, лишенный прежней привлекательности и великолепия. Теперь лес был виден гораздо лучше: он проглядывал сквозь эти бреши в обороне. А окна дома — особенно гостиной и спальни — смотрели прямо в чащу.

Племянники миссис Биттаси, гостившие у нее в это время, безмерно веселились, помогая садовникам убирать поверженные сучья-великаны. На это ушло два дня, поскольку мистер Биттаси настоял, чтобы ветви остались целыми. Не позволил их разрубать и не согласился пустить в огонь. Под его присмотром громадные сучья оттащили на край сада и положили как заграждение между лесом и лужайкой. Дети от души восхищались этим планом и принялись за него со всем энтузиазмом. Они заразились искренностью дяди, чувствуя, что у него есть скрытые мотивы для такого поступка; и, как правило, скучный, на их взгляд, визит на этот раз доставил массу удовольствия. Только тетя София казалась обескураженной и скучной.

— Она стала такой старой и странной, — сказал Стивен.

Но Алиса, чувствуя в молчаливом недовольстве тети какую-то затаенную тревогу, возразила:

— По-моему, она боится леса. Она никогда не ходит туда с нами.

— Вот почему мы сделали такую непристу… такую толстую и прочную стену, — заключил он, не сумев одолеть длинное слово. — Чтобы ничего, просто ничего, не пролезло. Не пролезет ведь, дядя Дэвид?