Георг Мордель - Сонарол

Он упал на песок, а кровь всё била, и тогда Танарат ударил солдата стеком по лицу, и все мы почувствовали что-то вроде облегчения, как будто смыли с себя часть вины. Танарат приказал увести колонну. Когда пленные проходили мимо нас, лётчик и майор отвели глаза. Я продолжал смотреть на этих шестерых, которые завтра станут ничем, буду я или перестану быть: отсюда им не выйти, чтобы на грядущем суде не было свидетелей.

Я услыхал, как лётчик сказал Танарату:

– Вот нервы!

И тут появился Дрю. Он запыхался и ещё издали кричал:

– Кто стрелял? В миссии запрещено стрелять!

– Это была ошибка, – сказал Танарат. – Я прикажу выпороть виновного.

– Убитого надо похоронить, – потребовал Дрю. – Пусть его внесут в церковь. Он мог быть христианином.

Официально Дрю ничего не знает о секретах Си-2; за все её дела я один отвечаю перед господом и государством, но я не пошёл отпевать пленного: боялся, что спрошу, почему они не служат панихиды по всем остальным.

СТРАНИЦА ДЛЯ КЛЭР

Ты приходишь ко мне, ведёшь за руки детей, которых у нас не будет.

– Ты меня ненавидишь, Язевель?

– Я молюсь за тебя.

– Но ты меня любил?

– Я проклинаю тех, кто уничтожил мою любовь.

Я чувствую твои руки на моих висках, тёплые руки, которые хотят пеленать, водить по тетрадкам маленькие пальцы и гладить детские волосы.

– Я была искренней, когда звала тебя с собою.

– Что это меняет? У нас один хозяин, но его не устраивало, чтобы мы шли одной дорогой.

– Ты убиваешь себя, потому что убивал других?

– Я не могу тебе сказать "поэтому" и не могу сказать "не потому". Я довершаю то, что позволил сделать с собою другим. Они прикончили во мне человека, которым я мог быть. Я уничтожаю того, который нужен им.

– Ты не забыл, как монах поджигал себя?

– Я принял Сонарол в тот день, когда солдат наступил на змею. Они пронесли его мимо меня, и фельдфебель начал выдавливать из раны кровь. Я думал, что они пронесли его впопыхах, в растерянности, но Танарат остановил меня:

– Не ходите к ним, док.

– Но он умрёт!

– Все умрут.

Я думал, что он меня не понял.

– Солдат умрёт очень скоро.

Танарат вежливо улыбался.

– Вы, белые, вырождающаяся раса. Вы слишком цепляетесь за жизнь и боитесь смерти, словно чего-то неестественного. Вы управляете миром, потому что у вас лучшая техника, но другие учатся, и когда они перегонят вас, вы станете рабами и увидите, как просто жить, когда принимаешь смерть так, как жизнь. Отсюда никто не уйдёт живым – ни пленные, ни остальные.

Я не был слишком ошарашен. Что-то подобное уже давно казалось мне естественным. Сонарол был, как знаменитый Фиолетовый бриллиант: все, кто владел им, кто прикасался к нему, умирали.

– Спасибо, майор. Я постараюсь принять неизбежное не как белый.

Танарат убрал улыбку.

– Вы всегда останетесь белым. Умирать будут пешки. Мы стоим слишком дорого, чтобы так быстро заменить нас другими. Ваша жизнь строго охраняется, разумеется, до той поры, пока вы заслуживаете.

Он поклонился и ушёл распорядиться насчёт погребения солдата.

Мне стало легче на душе. Теперь я знал, что я сильнее их, тех, кто послал меня сюда, кто пустил Ханта на поиски дешёвых душ, и кто направляет за ними всё новых вербовщиков. Они всё время сужали кольцо вокруг Сонарола. Теперь оно срабатывало против них. Я был единственным, кто владел тайной: сам препарат – не в счёт, секрет в методике владения, в дозировке. Они убрали Эмериха, Сид отомстил им – полковник скрежетал зубами от ярости, когда выяснилось, что, кроме бумаг, прочитанных нами в кабинете Линдмана, о Сонароле ничего не сохранилось.

Моя голова была единственным сейфом, вмещавшим сведения о наших опытах, и они глубоко ошибались, полагая, что вольны распоряжаться этим сейфом, как моей любовью…

Для них я перестал быть врачом, для медицины – нет. Поколения врачей прививали себе чуму, холеру, тиф, испытывали на себе хлороформ, чтобы хоть чуть проникнуть в боль больных. Я должен был пройти муки Сонарола, чтобы смыть с медицины…

…Кто-то идёт сюда.

Меня зовут Язевель Рей, доктор Язевель Рей, я кончил университет в Мервиле.

Я не знаю, кто эти люди, которых убиваю.

Тиллоу знал, что образованность – троянский конь.

Надо кончать.

Цинк…

Идут."

– Вставайте, лейтенант! – позвал Гордон. – Давайте завтракать. Солнце уже высоко.

– Вы не ложились? – спросил Браун.

– Читал. Вы сами меня подстегнули.

– Они его прикончили?

– Да. Кто-то из персонала миссии.

– Когда вы будете сжигать пакет, не забудьте пепел спустить в воду. Я не хочу, чтобы вы расстались с жизнью.

– Хорошо.

Гордон нагнулся к углям и стал ворошить их, раздувая огонь.

Браун расстегнул рубашку, солнце легло на грудь, пригрело. Лейтенант смотрел на небо, и ему было странно, что он всё-таки видит солнце и редкие облака, а не лежит с накрытым лицом в ожидании похорон.

– Машина? – насторожился Гордон.

Они поднялись и увидели за холмом встающую пыль, а потом и грузовичок, утыканный по бортам ветками для маскировки. Машина странно петляла, и они не могли понять, в чём дело, пока не увидели самолёт. Он шёл на бреющем, опережая звук, и не стрелял, выжидая удобного момента.

– В укрытие! – крикнул Гордон и бросился к камышам.

Но Браун упал, и Гордону пришлось его приподнимать. Они находились как раз в самом высоком месте поляны и поэтому видели, как хлыст огня настиг автомобиль и пропорол кузов, а шофёр почему-то всё не выбрасывался в высокую траву, а тянул к палатке.

Гордон оставил лейтенанта и побежал навстречу грузовику.

– Прыгайте! Прыгайте! – кричал он и показывал жестами. – Пока самолёт ушёл на второй заход, прыгайте!

Но машина всё катилась, шофёр был жив, он что-то кричал в ответ и показывал рукой вверх, может быть, считал, что зоолог не видит истребителя. И пока они жестикулировали, самолёт вернулся, и лётчик заметил палатку.

Между грузовичком и нею оставалось метров сто, когда от истребителя оторвалась бомба и острый свист прорезал воздух.

Это был последний звук, который они слышали.

А потом ветер долго трепал и волочил вокруг воронки исписанные листки.

1970