Вильям Александров - Блуждающие токи

Он видел эго не раз. И всегда это необъяснимым образом ударяло в сердце, пронзало его ощущением вечности. Он остановился. Стоял оглушенный. И скорее почувствовал, чем услышал, что она идет сзади. Едва различимые шаги замерли совсем близко от него. Он обернулся, взял ее за плечи, притянул к себе, вглядываясь, пытаясь разглядеть ее лицо, ее глаза…

— Ты… А мне показалось…

— Ну что, что? — говорила она ласково. — Мне, может, тоже показалось…

Он стал целовать ее лицо, лоб, щеки, глаза — и вдруг почувствовал, что они Мокрые.

— Ты плачешь!

— Нет… Это так… От дыма.

— Послушай, мне кажется, ты не веришь в меня.

— Верю, — совсем тихо и как-то жалостно сказала она.

К утру следующего дня погода испортилась. За ночь все вокруг преобразилось неузнаваемо — небо заволокло тяжелыми тучами, горы почти совсем исчезли в них, краски поблекли, с ближних склонов катился серый туман.

Они еще пытались работать, но Лаврецкий все время тревожно поглядывал на небо, а часам к одиннадцати дал команду быстро сворачиваться и уходить,

Они запротестовали — не хотелось бросать неоконченную работу. Но он потребовал категорически, сказал, что идет буран, и хорошо еще, если они успеют выбраться. Ему можно было верить — пришлось подчиниться.

Быстро упаковали рюкзаки, сложили приборы и отправились в обратный путь. Но уйти от дождя не успели, он застал их на спуске, километрах в двух от поселка. Это был не тот дождь, к которому привыкли в городе. Он обрушился на них сразу, с такой силой, что они явственно ощущали тяжесть воды на плечах. Казалось, можно захлебнуться в этом сплошном потоке, и Жора первым крикнул:

— Приборы!

Он сбросил с себя куртку, обмотал ею ящик, который тащил на плече. То же самое сделал Ким, а за ним и Федор. Клетчатые ковбойки тут же прилипли к телу, и через мгновенье они уже не ощущали на себе никакой одежды. Ноги скользили, идти приходилось медленно, и когда они добрались наконец до машины, все вымокли до нитки, а к тому времени, когда въезжали в город, продрогли основательно, Первым по пути был дом Лаврецкого.

— Все ко мне! — Он распахнул дверцу автобуса. — Быстро!

Они было замялись, но Лаврецкий довольно бесцеремонно стал выталкивать их одного за другим, и Федор с удивлением подумал, что профессор может быть довольно решительным, когда надо.

— Машина будет ждать, — сказал Лаврецкий, — и всех развезет. Через полчаса. А теперь — сюда, пожалуйста.

Они вошли в гостиную, обставленную темно-коричневой старинной мебелью, и остановились у порога, не решаясь ступить на ковер.

— Обувь сбрасывайте прямо здесь. Вот так. И — сюда…

Часть противоположной стены была выложена черным кафелем, и там, в углублении, обрамленном чугунной решеткой, пылали раскаленные угли, плясало над ними легкое синеватое пламя…

— Камин!

Судя по тому, что этот возглас вырвался у Федора и Жени одновременно, она тоже впервые была в этом доме. Для остальных же, видимо, все было давно знакомо. Они привычно уселись вокруг огня, блаженно откинулись на спинки кресел, вытянули к огню ноги…

— Сколько слышала про камин, но никогда не думала, что это такая прелесть, — сладко жмурясь, сказала Женя.

— Видно, не такие уж дураки англичане, — сказал Жора. — Как вы считаете, Федор Михайлович?

— Что-то в этом есть, — отозвался Федор. — Особенно в дождь. А вообще — девятнадцатый век. Забавно.

— Что забавно?

— Сидеть у огня, помешивая угли. — Ну и что?

— В девятнадцатом — ничего. Но сейчас, в космический век!..

— Вы, конечно, считаете — сейчас это нелепо? — Она даже не повернула головы к Федору, но он хорошо представил ее лицо. И усмехнулся.

— Смешно просто. Разве что — забава.

Вошел Лаврецкий. На подносе он принес граненый графин и такие же граненые стаканчики, налитые до краев.

— Ну-ка, все разом, до дна!

Женя хотела отказаться, но он заставил и ее.

— Обязательно! На юбилее не заставлял, а сейчас- надо.

Она выпила со всеми, задохнулась, но он тут же подал ей лимон на блюдце и бутерброд.

— Ну вот, молодцом. Теперь никакая простуда вам не страшна.

— Вы уверены? — улыбнулась она укоризненно сквозь набежавшие слезы.

— Абсолютно. После этого питья — вам все нипочем.

— А что это?

— Лаврецкая — особая. Мое изобретение.

— У вас все особое. Погодите, Игорь Владимирович, скажите, а камин этот — зачем он вам? Для забавы?

— Ну, как сказать… Смотря что считать забавой. — Лаврецкий подошел к камину, пошевелил угли. — Если спокойно и самоуглубленно думать — это забава, то, видимо, для забавы. Но характерно — самые светлые идеи посещали меня вот здесь, на этом месте, когда я глядел на огонь…

— Так сказать, огненные идеи, — подал голос Жора. Он раскраснелся — видно, "особая" произвела на него впечатление.

— Да нет, — улыбнулся Лаврецкий, — как раз наоборот. Огненные идеи часто осеняют в спорах, в суете, а вот здесь, в тишине, в этом спокойном вечном пламени они очищаются от суеты, и нередко вдруг ясно видишь их нереальность. Зато приходят другие мысли. Они как бы поднимаются откуда-то со дна души, и это, как показала жизнь, настоящие, выношенные мысли…

— Вы их помните? — спросил Федор.

— Разумеется, не так уж часто это бывает. Кстати, позавчера, сидя здесь, я раздумывал о вашей работе, и знаете, что мне пришло в голову? Я подумал, а почему бы не рассмотреть комбинацию двух или трех методов. Понимаете? Может быть, это улучшит вашу схему предупреждения, расширит сферу ее применения…

— Возможно. Честно говоря, не думал об этом. Боюсь — экономически будет невыгодно.

— Не торопитесь. Прикиньте, посчитайте. Мне кажется, могут быть случаи, когда кажущаяся дороговизна метода оборачивается выгодой, если посчитать шире, учесть все в масштабе промышленного района.

— Может быть. Я попробую.

— Прикиньте обязательно. Посчитайте стоимость существующей системы защиты для целого района. И учтите надежность, долговечность системы, это ведь тоже немаловажно. Мне кажется, при таком подходе обнаружатся весьма любопытные выводы.

— Это мысль, Игорь Владимирович, ей-богу, правильная мысль, — возбужденно заговорил Жора. — У нас ведь как считают: линия обойдется на двадцать процентов дороже. А что эти двадцать процентов окупятся десять раз, мы можем только горлом доказывать, в цифрах этого никто показать не может. У нас ведь не сметчики, не экономисты, а счетоводы, бухгалтеры. Гнать надо к чертям этого Сенечку!..

— Вы говорите о Семене Борисовиче?

— Ну, о нем, о ком же еще! Ведь мука сплошная — каждый расчет. Не научное обобщение, а бухгалтерская ведомость.

Федор знал, о ком идет речь. Он успел уже столкнуться с этим маленьким близоруким человеком в больших роговых очках. Это было странное существо, внушавшее жалость и раздражение одновременно. Ходил он в кирзовых сапогах, в выцветших армейских галифе и гимнастерке, перепоясанной солдатским ремнем. Приносил с собой на работу термос и в обеденный перерыв наливал в крышку чай, запивал неизменный бублик с маслом, который приносил тоже с собой в клеенчатом портфеле. С маленького сморщенного лица не сходила какая-то кислая, болезненная гримаса, из-за нее трудно было определить его возраст — то ли ему было под сорок, то ли под пятьдесят. С этой неизменной гримасой он выслушивал задания отделов, с этим же неизменным выражением на лице выслушивал упреки сотрудников, когда расчеты были сделаны. Говорил он очень мало. Слушал и считал. Потом выслушивал упреки и опять считал. Считал он добросовестно, но охватить общую задачу расчетов, как правило, не мог. Переделывал их по многу раз, сидел на работе в выходные дни, оставался по вечерам, забирал расчеты на дом.