Энтони Берджесс - Вожделеющее семя

— Я не из их компании, — пытался объяснить Тристрам, держа на голове сцепленные руки. — Я просто шел домой. Я учитель. Я категорически протестую! Уберите ваши грязные лапы!

— Разберемся, — многообещающе произнес здоровенный «серый» и прикладом карабина ударил его точно в желудок.

Изо рта у Тристрама брызнула струйка фиолетового алка.

— Залазь!

Тристрама подтолкнули к черному грузовику. Во рту и носоглотке он ощущал легкий привкус блевотины.

— Мой брат, — продолжал протестовать Тристрам, — Комиссар Наррр… наррр… наррр… — Он не мог перестать рычать. — У меня здесь жена, дайте мне хотя бы поговорить с женой!

— Залазь!

Тристрам принялся карабкаться по железным ступенькам на качающемся откидном борту грузовика.

— «Пагавалить сь маей зиной», — услышал он передразнивавший его голос какого-то рабочего. — Хо-хо-хо!

Кузов грузовика был набит потными и тяжело дышащими людьми. Все они были похожи на участников какого-то убийственного кросса, которых подобрали на дистанции из жалости.

Весело прозвенели цепи поднимаемого заднего борта, опустился брезентовый полог. В полной темноте послышались крики и улюлюканье рабочих, один или два из них запищали женскими голосами: «Прекрати, я маме скажу!», «О, какой ты противный, Артур!» Огромная дышащая масса рядом с Тристрамом произнесла: — Они это не воспринимают серьезно, в этом-то и беда большинства из них. Только дело портят, вот и все.

Глухой голос с акцентом северянина произнес первую шутку: — Можт, кто-ньть хочт сэнвич с иичницей?

— Послушайте, — чуть не плача жаловался Тристрам пахучей темноте, — я просто шел домой, чтобы разобраться с женой, вот и все. Я ко всему этому не имею никакого отношения. Это несправедливо!

Спокойный голос рядом с Тристрамом произнес: — Конечно, несправедливо. Они никогда не были справедливы к рабочим.

Другой рабочий, услышав произношение Тристрама, враждебно прорычал: — Заткнись ты там. Знаем мы таких. Я с тебя глаз не спущу.

Последнее было явно неосуществимо.

Между тем грузовики, ревя моторами, двигались, если так можно сказать, походной колонной, и у Тристрама было такое ощущение, что улицы, по которым они ехали, были полны счастливых неарестованных людей. Ему хотелось рыдать.

— Я так понимаю, — произнес новый голос, — что вы не хотите связывать себя с нашей борьбой. Так ведь, приятель? Интеллектуалы никогда не были на стороне рабочих. Иногда они делали вид, что вместе с рабочими, но только затем, чтобы предать их.

— А я из тех, кого предали! — закричал Тристрам.

— Пожалейте его в задницу, — посоветовал кто-то.

— Заговор клерков, — произнес чей-то усталый голос. Послышались звуки губной гармоники.

Наконец тормоза взвизгнули в последний раз, и грузовик остановился. Было слышно, как открылись и закрылись дверцы кабины, затем лязгнули замки, зазвенели цепи, и в кузов, словно ветер, ворвался солнечный свет.

— Выходи! — приказал покорябанный оспой капрал— микронезиец с карабином.

— Послушайте, — заговорил Тристрам, вылезая из кузова.

— Я хочу заявить самый решительный протест! Я требую, чтобы мне позволили позвонить Комиссару Фоксу, моему брату! Произошла какая-то ужасная ошибка!

— Заходи по одному! — приказал констебль, и Тристрама вместе с другими втолкнули в какую-то дверь. Над их головами уходили в небо сорок этажей.

— Будете сидеть здесь, — объявил задержанным сержант. — По тридцать пять человек в камере. Для таких, как вы, сволочей, мерзких антиобщественных элементов, места даже более чем достаточно.

— Я протестую! — горячился Тристрам. — И входить сюда не собираюсь! — кричал он, входя в камеру.

— Эй, захлопни коробочку, — попросил один из рабочих.

— С нашим удовольствием! — встрял в разговор сержант.

Один за другим прогремели три засова, а в ржавом замке со скрипом повернулся ключ. Для надежности.

Беатриса-Джоанна набрала всего один чемодан вещей — упаковывать было почти нечего. Эпоха, в которую она жила, не была эпохой вещизма.

Беатриса-Джоанна попрощалась со спальней. На глаза ее навернулись слезы, когда она бросила последний взгляд на упрятанную в стену кроватку Роджера. В гостиной она пересчитала свои наличные деньги: пять бумажек по гинее, тридцать крон и горстка септов, флоринов и таннеров.

«Хватит».

Уже не было времени, чтобы предупредить сестру, но Мейвис часто и говорила, и писала: «Приезжай в любое время. Но не бери с собой этого своего мужа. Ты же знаешь, Шонни его терпеть не может».

Беатриса-Джоанна улыбнулась, вспомнив Шонни, потом всплакнула, а потом взяла себя в руки, щелкнула главным выключателем, и холодильник затих. Теперь это была мертвая квартира.

Вина? Почему она должна чувствовать себя виноватой? Тристрам велел ей убираться, вот она и убирается. Ей хотелось знать, кто же донес ему и как много людей знает об этом? Возможно, она никогда больше не увидит Тристрама.

Маленькая жизнь внутри ее сказала: «Не думай, а действуй. Шевелись! Я теперь самое главное». Беатриса— Джоанна подумала, что в Северной провинции она будет в безопасности. И это будет в безопасности. Беатриса-Джоанна уже не могла думать ни о каком другом обязательстве, кроме своего долга перед этим единственным дюймом протеста, весящим тридцать с небольшим гранов, клетки которого непрерывно делились и умножались — эктодерма, мезодерма, энтодерма — протестуя, протестуя и еще раз протестуя. Крошечная жизнь протестовала против сплотившейся смерти.

«Всё! Прочь отсюда!» Начинался дождь, и поэтому Беатриса-Джоанна надела водонепроницаемую накидку, тонкую и легкую, как туман. На тротуаре алела засохшая кровь, струи дождя растворяли ее, и розовая жидкость стекала в водосточный желоб. Дождь пришел с моря, он символизировал собой жизнь.

Беатриса-Джоанна быстро дошла до Фруд-сквер. Перед освещенным красными огнями входом в метро толпились люди, красные, как черти из древнего мифического ада, молчащие, болтающие, хихикающие, одиноко спешащие или идущие парами к урчащему эскалатору. Беатриса-Джоанна купила в автоматической кассе билет, спустилась в больнично-белые катакомбы, по туннелям которых гулял ветер, и села в поезд до центра Лондона. Линия прямая, она доедет менее чем за полчаса. Рядом с Беатрисой-Джоанной непрерывно шевелила губами пожилая женщина. Она разговаривала сама с собой, глаза ее были закрыты. Время от времени старуха произносила вслух: «Дорис была хорошей девочкой, хорошей девочкой для своей мамочки, а вот другая…»

Промелькнули Престон, Печем, Пенгдин… Пассажиры входили и выходили.

Пайкум. [1] П а й — пирог (англ.) Старуха вышла, бормоча: «Дорис…»