Песах Амнуэль - Все разумные (Сборник)

— Нет, у своего дома. Я ничего не знал, а она… Если бы мы были вместе еще полчаса…

— Вряд ли это что-нибудь изменило бы, — вздохнул Гущин. — Окончательное заключение патологоанатома еще не готово, но предварительно мне сказали, что смерть Елизаветы Олеговны вызвана естественной причиной.

— Никто Лизу не отравил, вы это хотите сказать? — Филипп упорно не смотрел на Гущина, он не хотел видеть этого человека.

— Никто Елизавету Олеговну не отравил, — повторил Гущин. — Это однозначно. Я хочу сказать, что изменений в режиме работы группы не ожидается. Подумайте сами, кого можно найти на замену. Вы-то лучше знаете свой контингент…

Неужели он полагал, что именно это сейчас беспокоило Фила больше всего?

А что он должен был понимать? Он знал о том, как изменились в последнее время их с Лизой отношения? Гущин не мог знать об этом, потому что даже Лиза не знала — догадывалась, наверно, женщины легко об этом догадываются, но не подают вида, пока мужчина не решится на что-то определенное, а Фил не решался, он так и не решился, и теперь это не имело никакого значения. Ни для Гущина, ни для самого Филиппа, ни для остальных. Единственное, что важно: группа должна работать в обычном режиме.

— Вадим Борисович, — сказал Фил, — я хочу поговорить с врачом, который… ну, с этим…

Он не мог заставить себя произнести вслух название профессии.

— С патологоанатомом? — понял Гущин и странно замолчал. Филиппу ничего не оставалось, как поднять наконец взгляд и посмотреть этому человеку в лицо. Гущин смотрел изучающе, во взгляде его не было печали, приличествующей случаю, — спокойный взгляд, будто разговор шел не о Лизе и не о смерти, а о новом компьютере, затребованном Общественной лабораторией передовых направлений науки. Лабораторией, ни для кого на самом деле не существовавшей.

— Я закурю, можно? — проговорил Гущин и вытащил из кармана пачку «Мальборо». — Ради Бога, говорите с кем угодно, если это поможет вам справиться… Лев Бенционович его зовут. Канович. Могу дать телефон, сошлитесь на меня, он ответит на ваши вопросы. Если вы знаете, о чем спрашивать.

Фил не знал, о чем спрашивать патологоанатома, изучавшего тело женщины, с которой он собирался быть вместе всю оставшуюся жизнь. Возможно, хотел спросить, нашел ли врач у Лизы душу.

— Спасибо, — сказал Фил.

С лысым мужчиной, которого Филипп прежде не видел и который представился дядей Сережей, они съездили в похоронное бюро и договорились обо всем — точнее, договаривался Лизин родственник, большой, судя по всему, дока по части похоронных приготовлений, а Фил присутствовал, хотя на самом деле находился в другом месте и вообще не сегодня.

К вечеру Фил обнаружил себя сидящим у кухонного стола в своей квартире — он решительно не помнил, когда вернулся домой, голова гудела, как морская раковина, в которой гулял злой, наполненный острыми песчинками, ветер с дальних островов, а в комнате, которую Филипп еще при Рае сделал своим кабинетом, надрывно и безостановочно звонил телефон. Насчитав двадцать три звонка, он заставил себя пойти и поднять трубку.

— Вы вернулись, Филипп Викторович? — Фил не сразу узнал голос Кронина, звучавший глухо и издалека. — Вы были у Елиза… У Дины Игоревны и Олега Александровича?

— Да, — сказал он устало. — Откуда вы узнали, Николай Евгеньевич?

— Звонил Вадим Борисович, сообщил эту ужасную новость и просил перезвонить всем, кроме вас, потому что вы, по его словам, уже знаете и делаете все возможное, чтобы облегчить родителям Елизаветы Олеговны хлопоты, связанные с организацией похорон.

Кронин в своем репертуаре — длинные и правильные, будто заранее продуманные и записанные на бумаге фразы. Но как же он, должно быть, беспокоился, если в первые мгновения разговора не мог связно произнести два предложения?

— Когда похороны? — спросил Кронин.

— Послезавтра. В три часа.

— Это, конечно, большая трагедия для всех нас, но нужно сделать все возможное, чтобы случившееся не отразилось на работе.

— Конечно…

— Я предлагаю собраться у меня на следующий день после похорон — следовательно, в четверг, в обычное время, то есть в девятнадцать часов, — и обсудить сложившуюся чрезвычайную ситуацию, если, конечно, вы будете в состоянии приехать, поскольку только ваше, Филипп Викторович, участие в похоронах Елизаветы Олеговны допустимо нашими правилами.

Будто существовали какие-то правила, связанные с похоронами кого-нибудь из шестерки… Фил слушал Кронина с нараставшим раздражением, хотя и понимал прекрасно, что канцелярские обороты речи ровно ничего не говорили на самом деле об истинном душевном состоянии добрейшего и мудрого Николая Евгеньевича. Каждый справляется со своей бедой так, как способен — у Кронина был свой способ и, возможно, для него лично единственно возможный. Три года назад, когда погиб Гарик и умерла Клара, Николай Евгеньевич вывел себя из состояния душевного ступора, заставив складывать и произносить длинные и занудные тексты, отвлекавшие его от мыслей о самоубийстве. С тех пор это стало его второй натурой. То ли он просто привык к созданному им самим стилю общения, то ли до сих пор вынужден был прибегать к нему, потому что так и не обрел ни покоя, ни уверенности в том, что стоит жить на этом свете. Из чего следовало, кстати, что любимая им висталогия никогда не была для Кронина чем-то большим, нежели увлекательной, но, по сути, не принципиально важной для жизни работой.

— Да, — сказал Фил. — Я согласен с вами.

— Филипп Викторович, — голос Кронина дрогнул, — я вот что хотел сказать… Как бы ни сложились жизненные обстоятельства, нужно не терять собственного мироощущения, которое легко сломать, но практически невозможно воссоздать заново, потому что перерождаешься уже другим человеком, а это ведет к последствиям, во-первых, непредсказуемым, а во-вторых, нежелательным для тех людей, которые вас окружают и которые не повинны в изменении ваших обстоятельств. Вы меня понимаете?

— Да, — повторил Фил. — Конечно. Я в порядке, Николай Евгеньевич. Не беспокойтесь.

Часы показывали двадцать-семнадцать. Время не позднее, но Филипп не знал, какой телефон дал ему Гущин — рабочий или домашний. Впрочем, эта деталь его не интересовала. Два прошедших дня оказались самыми мучительными в жизни Фила, почти все время он проводил с Лизиными родителями и возвращался домой в полном отупении — почему-то лишь сегодня, в вечер перед похоронами, он вспомнил о собственной просьбе и отыскал в кармане пиджака помятый листок с номером телефона, записанным четким почерком Гущина.

— Канович слушает, — протяжно объявил оперный бас, будто не на телефонный звонок отвечал, а распевался перед исполнением партии Мефистофеля.