Артем Белоглазов - Живи!

— У тебя мертвая душа, — произносит Жоржи. Его зычный голос разносится над площадью. — Мертвецы не должны жить среди людей. — Он достает из-под полы обрез. Вспышка. Грохот. Кислый запах пороха.

Неимоверным усилием Алекс удерживается на ногах. Из развороченной груди хлещет кровь, но губы кривятся в ядовитой усмешке.

— Ну, теперь-то понимаете?! — кричит он. — А я не понимаю! Что же умерло во мне, раз я жив?

Люди молчат, объятые суеверным ужасом. Жоржи торопливо перезаряжает обрез. Кори слабо шевелится — живой, слава богу! — и мне чудится его постоянное «что?».

— Ты приказал ему умереть, Влад? — не глядя на меня, спрашивает Жоржи. — Почему?

— Да, — отвечаю, запинаясь на каждом слове. — Они чуть не линчевали меня. Я… испугался, выхода не было, и я пообещал наседающей толпе… смерть. Они не поверили. Видит бог, я не хотел убивать… Да, я сказал: «умри», но не смог до конца захотеть этого. Иначе б Алекс не стоял здесь. Но ты прав, Жоржи, я… кажется, я убил его душу.

— Это не Алекс. Это чужак. Тень!

Выстрел из обреза сносит охотнику полголовы.

— Я Алекс… — силится выговорить чудовище, в горле его клокочет, речь становится неразборчивой. Пистолет во вскинутой руке прыгает вверх-вниз.

Жоржи проламывается ему навстречу и… не успевает.

Алекс стреляет.

В меня. В нас. В Иринку.

Когда человек умирает не от игры, на подоконнике ставят свечу.

— Чужа-ак! — летит над людским половодьем, захлестывает, опрокидывает грозной волной. — Бе-ей!

Потом я узнаю, как пришедшая в себя толпа расправилась с охотниками, которые уже бросили оружие. Алекса растоптали на моих глазах, и, казалось, я корчился в агонии вместе с ним, ведь именно я, пусть и другой я, сделал его таким…

Всё это будет после. Сейчас я держу на руках Иринку с простреленной грудью, она тяжело дышит и отплевывается кровью, а я… я шепчу бесполезное: живи, живи, живи…

Источник пуст.

Я не спасу ее.

Потом я узнаю многое. Как окружившая нас толпа повторяла безумным заклинанием одно только слово: живи! Как заходились в лае бродячие псы: живи! И с веток, карнизов и крыш чирикали птицы: живи! Весь Миргород уговаривал Иринку жить.

Я смотрел на нее, только на нее, бледную, безумно красивую и умолял:

— Живи.

«Живи», — шептал ветер, «живи», — сияло солнце.

— Пожалуйста, живи, — уговаривал я.

И ко мне присоединялись всё новые и новые голоса.

Эти последние минуты тянулись как в бреду, не желая заканчиваться. Но вот дурной сон развеялся: клочья ненависти, злобы, отчаяния — черные, последние, растаяли без следа. Люди улыбались друг другу. Я исцелился сам и вылечил их. И вот что странно: я лечил не души, это выше моих сил, но люди сами поняли что-то, потянулись к новому, светлому…

И под ладонями, послушная человеческой воле, срасталась ужасная рана.

…медленно, слишком медленно…

— Живи, Иринка!!!

Я сплю и чувствую: кто-то смотрит на меня. Очнувшись от дремы, долго не могу понять: что же меня разбудило. Или мне только чудится, что я проснулся? Встаю и вижу… на подоконнике, легкая и полупрозрачная, как кисейные занавески, сидит Марийка. За окном — ночь, за окном — близкий рассвет и притихший от случившегося за день город.

Мне снится, что я проснулся…

— Привет, Влад.

— Твои волосы… что случилось? — Я гляжу на седые пряди, тонкие руки, невесомое тело. Марийки нет, я разговариваю с призраком.

— Ничего, — улыбается она. — Просто однажды я умерла. Не будем об этом.

— Ты зашла попрощаться?

— Я пришла передать тебе кое-что, от Савелия. Ведь лечить ты больше не сможешь.

— Ты встретила этого ненормального русского?

— Он нормальный, хотя это неважно. Я не встретила его.

— Не понимаю…

— И не надо, Влад.

— Скажи… ты превратилась в голубку. Ожила…

— Нет, я не ожила. И здесь — не совсем я. Мы ушли.

Грустно: опять встреча с Марийкой, я снова догнал ее. Чтобы на этот раз проститься навсегда.

— Влад, глупый-глупый Влад, не ищи меня больше.

— Что я тебе сделал плохого?

— Ничего… Просто, когда умер Филипп, когда я сама чуть не умерла — я сошла с ума. Возненавидела чужака, всё, что было связано с ним. Возненавидела и потом… полюбила.

— Так ты встретила его?

Марийка качает головой:

— Там невозможно встретиться.

— Но в моих снах…

— Я не могу объяснить. Нет нужных слов, нет причины и следствия, не от чего оттолкнуться, зацепиться. Твои сны — искаженное восприятие того, что было или не было. Попытка засунуть мир чистых, абстрактных идей в человеческие рамки. Чего только стоят вмерзшие в асфальт ангелы.

— Но в чем смысл?

Марийка вздыхает.

— А Пончиков? Он устал от игры?

— Давным-давно, Влад. Почти с самого начала. Всё происходило само собой.

— Но…

— Бесполезно спрашивать. Правильных и логичных ответов не будет, но кое-что ты получишь — способность вырывать людей у игры. Это не продолжение ее в другом виде, Савелий хочет покончить с игрой — твоими руками. Не могу до конца постичь его. Он такой… разный. И у него всё же есть талант. Не писательский, нет — у него талант губить чужие таланты.

— Почему я?

— Ты ведь его первенец. И тоже мечтал стать писателем.

— Думаешь, многие пожелают избавиться от игры?

Она кивает:

— Жоржи, Кори, вся их коммуна. Фермеры и шахтеры. Множество людей захотят свободы. Навязать ее ты не сможешь.

Насильно дать вообще ничего нельзя, думаю я.

— Прощай, Влад.

— Тебе уже пора?

Марийка будто в плащ кутается в свои длинные крылья.

— Впереди у меня четверть вечности. Время есть. Но вернуться… вернуться я больше не смогу. Нет у меня права возвращаться.

— Давай посидим еще часок, до рассвета. А когда настанет утро, ты обернешься голубкой и улетишь.

— Утром, Влад, у тебя на столе зазвенит будильник, — на полном серьезе говорит Марийка, а потом прыскает со смеху.

Один из последних наших с Иринкой дней выдался замечательным. То был день ее восемнадцатилетия. Стояла сухая, ясная погода. В Миргороде уже никто не воевал, и ничего не взрывалось. И это было не перемирие, а прочный мир.

Ветер притих, затаился в темных колодцах дворов и закоулках подворотен, но затем налетал вдруг, расшвыривая листву под ногами, и вновь прятался по углам. Не ветер — неугомонный ребенок. В воздухе танцевала прозрачная паутина, золотые листья кружили над домами, и невозможно было понять, какой из них — чья-то загубленная душа, а какой — обычный, осенний, сорванный проказником-ветром. Дожди прекратились с пасмурным сентябрем; сейчас было тепло, и небо раскинулось над городом безбрежным морским простором, высокое, безоблачное, той пронзительной чистоты цвета, что случается порой в октябре. И, пожалуйста, не надо толковать о всяких антициклонах, это время зовется бабьим летом.