Артем Белоглазов - Живи!

— Это… как память. Мы познакомились в автобусе, когда я искал сестру.

— И где он теперь?

Я ссыпаю песок в холмик, погребальный холмик для Славко.

— Он смелый парень и не испугался бездны. Наверно, ходит сейчас по твердой земле, гордо расправив плечи, и ничего не боится.

— Когда ты так говоришь, то наверняка врешь, — грустнеет Мидори.

Я смущенно отряхиваю ладони.

— Правда вообще очень грустная штука.

Может, стоит наведаться в Беличи? Как оно там? Или, наоборот, не надо.

— А ты заметил? — удивительно тихо вокруг. Тишина, ветерок да волны плещут, и то будто украдкой. И кроме нас ни души, как в сказке… Хорошо, что всё так замечательно кончилось.

Всё никогда не кончается замечательно. Правда лишь в том, что всё кончается: а вот как — уже зависит от нас.

— Хочу побывать в Японии. — Мидори резко меняет тему. — Поглядеть, как цветет сакура. Ты не представляешь, какая красота! Розовые, словно бы пушистые цветы и пурпурные листья. Хочу сидеть с тобой на татами и пить подогретое сакэ из глубоких мисок.

— Глупая, ты же не пьешь водку.

— Сакэ — буду, ведь я восточная женщина и твоя жена. Я надену кимоно с широким поясом и длинными рукавами и…

— Боюсь, нам будет сложно попасть в Японию, Ир… Мидори.

— Ничего страшного, мы научимся ходить по воде.

— Многие до сих пор по земле ходить не научились. А ты — по воде!

— Мы сумеем, я верю. Ой, кто это?..

По кромке берега бредет одинокая серая фигура, сгорбившаяся и исхудавшая. В руке человека дырявый, солнечного цвета зонт, он вертит его перед собой, как клоун в цирке, и монотонно, будто заклинания читает, бубнит под нос. У человека рыжие с сединой волосы и оттопыренные уши. Он издает много шума, этот человек. Как мы не заметили его раньше?

— Это же… — шепчет Мидори.

Волик, мой старинный друг. Осколок памяти, оставшийся в скромной деревушке, где я-кукловод превратил крестьян в густой туман. Волик шагает в нашу сторону, махая раскрытым зонтом, а следом подпрыгивают, гремят привязанные бечевкой к лодыжкам консервные банки. Увидев нас, Волик останавливается, роняет зонт и долго-долго смотрит, приоткрыв рот. И, узнав, начинает хихикать, потирая ладоши.

— Вот так встреча, отец, вот так встреча. — Он, наклонившись, отвязывает веревки.

— Вам помочь? — Мидори вскакивает, но Волик, как бы отталкивая ее, выставляет ладони:

— Нет-нет, не стоит.

Он смотрит на меня снизу вверх.

— Отец, как поживает ваш талант?

Я теряюсь:

— Не знаю… Он… растратился. А после игры… Да глупости: я уже со школы не занимался писательством!

— А вы попробуйте, отец, попробуйте, — веско советует Волик. — Возродите талант. Только вот, отец, о чем бы вам написать? — Он ловко подхватывает зонт и, опершись на него, задумчиво шевелит губами, будто и впрямь выбирает тему для моего нового романа.

Мы с Мидори терпеливо ждем. У нас так много времени теперь, что кажется, можно ждать вечность.

Волика наконец осеняет.

— Отец… есть прекрасная идея! — Подозрительно зыркает по сторонам: никто не подслушивает? — Напиши обо мне.

— О тебе?..

— Ну да. О нашем детстве, о романе своем, о Еленке и директоре Филле. А я буду главным героем.

Мне вспоминается, как когда-то, давным-давно, я украл для Волика деньги на кино. Но всё раскрылось. Отец перетряхнул мою комнату, обнаружил и сжег рукопись, наорал и хотел жестоко выпороть. Я стал рисовать пошлые комиксы, рассорился с Воликом, с Марийкой, грубил учителям. И жизнь моя, как писателя, пошла под откос. Всё плохое, что со мной приключилось, все беды… начались с кражи. Волик — причина моих несчастий.

— Да что в тебе такого, чтоб писать про тебя?! — бросаю я резко, уже сожалея, что вспылил. Несчастный сумасшедший Волик, разве он виноват? Причина в другом.

Волик, отступив, машет рукой:

— Отец, ну что ты! Зачем так говоришь? Обо мне, и не написать? А вот — гляди! — Он поднимает зонт над головой, поворачивается на каблуках и, вскинув подбородок, начинает важно шествовать в воду.

— Утопится… — охает Мидори. — Вот дурак-то… Вла… Славко, останови его!

Я кидаюсь к Волику и обмираю.

Потому что Волик идет. Потому что он идет, важно переставляя ноги, с важным видом держа над головой солнечный зонт — идет прямо по волнам, по морю, и не тонет, ни на миллиметр не погружается в воду.

— Я… — Мидори не хватает слов. — Тебе это ничего не напоминает?!

Совершенно очумело киваю:

— Это как Иис…

— Это так, будто он отправился пешком по воде в Японию! — возмущается Мидори. — Вместо нас. Вот мерзавец!

Солнце опускается в море и не шипит, не хочет шипеть, сволочь. А свихнувшийся Волик идет ему навстречу и машет солнечным зонтом.

— Думаешь, мы сможем? — в голосе Мидори плаксивые нотки. — Ведь это будет жутко нечестно, если он сможет, а мы — нет.

— Пусть идет. И у нас с тобой когда-нибудь получится, если хватит таланта, конечно.

Дырявый зонтик вертится над головой Волика подобно второму солнцу и вдруг — хлоп! — закрывается. Последний зонтик закрылся, думаю я. А Волик начинает погружаться в воду. Медленно, как торпедированный подводной лодкой корабль. Медленно и величаво. Важно бултыхая ногами и задрав вверх подбородок.

Я срываюсь с места. Утонет ведь, каналья! — чертыхаюсь на бегу. Утонет, и спасти его некому: ни я, ни Мидори не умеем плавать. Влетаю в холодную воду и останавливаюсь; прибой захлестывает ноги, и джинсы сразу намокают. Вот оно — море. Море, о котором я мечтал с детства. Хватит ли мне таланта изменить правила игры и пойти по воде, чтобы спасти Волика?

— Вла-а-ад!

Слышу, Иринка, слышу.

В иномирье — проще, оно не связано законами и логикой. Я тянусь туда и чувствую, до чего зыбки границы. Я — там. Я — здесь. В небе заунывно кричат ангелы, а раскаленный блин солнца шипит и дымится на сковороде моря.

Бог вокруг нас, Бог везде, Бог — страшный зверь, и в любую секунду может потребовать мою душу, а если я не подчинюсь, Бог натравит на меня адвоката.

Всё это — не более чем игра.

И я делаю шаг.