Хольм ван Зайчик - Дело победившей обезьяны

Пахло, как всегда почему-то пахнет зимою в Мосыкэ, — снегом, хлебом и бензином. Черная среди двух заиндевелых набережных, с зубчатыми обколами белого льда по краям, нескончаемо осваивала медлительные извивы русла Мосыкэ-хэ и чуть дышала туманом на морозе. Невидимое солнце, как кошка на батарее, грелось где-то прямо на облаках; пушистое небо исходило белым светом и было необъятным, плоским и тихим, словно заснеженная Русь.

Слегка отдохнув с дороги и плотно позавтракав в ресторанном буфете буквально за несколько чохов – патриархальная Мосыкэ исстари славилась низкими ценами, — Богдан снова, уже совсем с пустыми руками, окунулся в бодрый дневной морозец. Он решил первым делом нанести визит вежливости в городскую управу, градоначальнику Ковбасе. То, что делом, связанным исключительно с жителями Мосыкэ, — во всяком случае на первый взгляд, — вдруг занялся залетный из столицы сановник, который вдобавок счел для себя возможным даже не повидаться с местным начальством и не поставить его в известность о своем прибытии, — могло бы быть, и вполне справедливо, расценено как вопиющая бестактность. Богдан уважал Ковбасу и оказаться бестактным никоим образом не желал.

Чтобы подчеркнуть почтительность к местным властям, он, прибыв к красному зданию городской управы, выстроенному в позапрошлом веке в модном тогда основательном кубическом стиле “Кааба в тундре”, записался на прием к Возбухаю Недавидовичу как обычный подданный, не сообщая ни ученой степени, ни чина; просто “по личному делу”. Пришлось подождать в приемной, конечно, — но торопиться Богдану было покамест некуда, а думается в очереди не хуже, чем в домашнем кресле.

Правда, думать толком было еще не о чем, Никаких новых данных, помимо того, что он узнал вчера не выходя из дому, Богдан не имел. Памятуя установившиеся у него летом с Крякутным доверительные отношения, он позвонил ему нынче спозаранку – и в ответ на свой вопрос услышал, как и ожидал, что старый безбожник никому ничего о деле пиявок и оболваненных Игоревичей не рассказывал. Богдан порадовался, что могучий старик хорошо переносит газетный, а теперь уж и литературно-идейный шум и треск вокруг своего имени. Когда минфа осторожно тронул эту тему, тот сказал лишь: “Капуста нынче хороша уродилась, а больше мне ничего не надо”. Потом помолчал и добавил: “Кто не работает, тот говорит”. Пока Богдан размышлял, что бы еще спросить, Крякутной опять добавил: “От Джимбы вам низкий поклон. Он с супругами по-прежнему у меня проживает. Славно все трое трудятся, от души… А и нам с Мотрею тоже повеселей”. И Богдан порадовался: симпатичный ему миллионщик, сделавший неверный шаг, судя по всему, твердо встал на правильный путь. Решив более не беспокоить старца, Богдан от души пожелал капусторобам всего наилучшего и откланялся в полной уверенности, что Крякутной говорит правду и в этой истории безупречно честен. А самообладание его и твердость духа вновь вызвали в минфа неподдельное восхищение.

Вот и все, что он успел положительного за первую половину дня.

Мыслей не было – лишь подозрения да истовая молитва, чтобы худшие опасения, закравшиеся в душу еще в кабинете Мокия Ниловича, не подтвердились. Но молитва молитвой. Господь-то милостив, да человек-то шалостлив…

В приемной Ковбасы Богдан провел не менее получаса, прежде чем его пригласили наконец в просторный, немного тяжеловесный кабинет Возбухая Недавидовича.

Грузный, под стать своей управе, седой богатырь сидел в глубине помещения за громадным столом, заставленным похожими на понурых одногорбых верблюдов телефонами, посреди коих лукаво скалился, опираясь на свой посох, самшитовый царь обезьян Сунь У-кун – благородная, ручной работы безделица, выделанная, судя по некоторым особенностям стиля, не тут, а в самой Цветущей Средине. Богатырь поднял на вошедшего сановника свои небольшие внимательные глазки; лицо градоначальника на миг замерло в усилии припоминания – а потом озарилось бескрайней, как его родная Сибирь, улыбкою. Ковбаса встал из-за стола, гостеприимно раздвинул руки и пошел Богдану навстречу.

— Ба! — изумленно и радостно гаркнул он так, что стакан при стоявшем на отдельном столике графине тоненько запел с перепугу. — Какими судьбами? Богдан… Богдан Рухович, правильно?

— Правильно, — сказал Богдан, невольно улыбаясь в ответ.

Они обнялись.

Родился Ковбаса в семье сибирских козаков на Урале, в Сверловске, исстари прославленном производством лучших в Ордуси сверл и буров, а потом и более сложных машин для нефтегазовой и горной промышленности – хотя мать его, как помнилось Богдану, смолоду, кaжeтcя, была мосыковичкою; Ковбаса немало гордился своим козачье-таежным происхождением, но и с материнским мосыковским козачеством какие-то связи поддерживал. Начинал он на насосном заводе там же, в Сверловске; но, вероятно, как раз мосыковский корень в свое время потянул его обратно, из сурового, каменного Зауралья в хрустальную равнинную Русь.

Пять лет назад Богдан, свежеиспеченный цзиньши законоведения, специализировавшийся тогда на вопросах взаимодополнительности этической и бюрократической составляющих права, удостоился включения в состав судей на приеме государственного экзамена у избранных народом соискателей поста градоначальника Мосыкэ [23]. Это было первым назначением такого рода в жизни Богдана; он страшно волновался, стесняясь решать судьбы людей, которые в большинстве своем были старше него, — но постарался выполнить свой долг с наивозможной добросовестностью, непредвзятостью и старательностью. Впрочем, по крайней мере непредвзятым остаться было довольно просто – письменные сочинения, как с ханьской древности было заведено, подавались анонимно, под девизами, и Богдан недрогнувшей рукою поставил высший балл сочинению по законоведению, шедшему под лозунгом “Омуль да кедр лучше всяких недр”.

Он был несказанно рад, когда выяснилось, что и остальные судьи оценили это сочинение так же высоко – и что написано оно коренным сибиряком Возбухаем Ковбасою, который еще на церемонии предварительного представления соискателей судьям чем-то неуловимо понравился Богдану. После оглашения результатов Богдан и Возбухай слово за слово разговорились – и кончилось тем, что они в ресторане “Истории” (лучшей александрийской гостиницы, в коей спокон веку, по обычаю, селились лишь знатоки древних текстов и черепков, именитые староведы, древнекопатели, каллиграфы и иные столпы культуры, без мудрого слова коих любое общество превращается в бабочку-однодневку, живущую злобою мига единого и не ведающую Пути; только в межсезонье, когда много номеров пустует, в “Историю” рисковала соваться чиновная братия и иже с ними) изрядно поднабрались в тот вечер “Мосыковской особой”. Богдан и смолоду не жаловал крепких напитков, предпочитая, если уж подошло ему пить, вина Крыма – легкое и веселое, как мосыковский морозец, “Гаолицинское” или сладостный, истомный “Черный лекарь”; но с такой таежной глыбищей, как седогривый Возбухай, сие было никак не возможно…