Николай Полунин - Край, где кончается радуга

– …сам слышал. Наум трепался, что он в леса ушел. Возрождение, мол, и Воздавание. Знает, знает Наум, он не простой, я тебе… («Бу-бу-бу…») Да? А ты его в цеху видел? А-а, вот. Еще: Полсотенный он. Как не знаешь? Тю, балда, это всем известно, тоже секрет. («Бу-бу-бу…») А чего, может, и есть. У него много чего может быть, мы с ребятами к нему давно подбираемся. Со Стражей дружбу водить – это не два пальца…

Наверху произошло движение, между стеблями покатились камешки. Вест воспользовался этим и прилег. У него кружилась голова.

– Сидите, сморчки? – весело гавкнул новый голос.

– Лак! Лак пришел! («Бу-бу-бу…») Кура, проснись ты!

– Закисли, чай, ожидаючи? – У вновь прибывшего голос был с хрипотцой. Ухнуло – должно быть, он сел. – Вам тут, чтоб я сдох, не позавидуешь с этим делом.

– И не говори, Лакки, – гнусавый явно заискивал, – насмехательство одно, а не разговление. У них там все время ломается, брак и брак сплошняком. Мне в этот раз пришкандыбала. Местами какая-то. Там холодно, тут жжет. И дергается… На Лакки, думаю, вся надежда.

– Бу-бу-бу…

– Да ты не вяжись, Слепой, гундишь, гундишь, а толку чуть, – хриплый Лакки издал неясный звук. – Видал я вашего Большого Дэна – смерть стара машинка. Этих, в халатиках, чуть не роту запрягли ручки крутить. Плотность потока им не годится… По всему, жизнь ваша веселая вскорости кончается.

– Я и говорю, одна на тебя и надежда. Ты в эти вон, в самые закулисы вхожий… Лакушка, дружок, уж не томи, дай хоть глянуть, я ни разу и не видал вблизи…

Наверху примолкли, потом голос гнусавого восторженно протянул:

– Со-онник! – И опять: – Со-онник!

– Бу-бу-бу…

– Цыть, зараза! – гнусавый дошел до самых верхних нот. – Это что же тут… а-а, понятно, понятно… А набирать тут, да? Ой, чего-то кнопочки погнутые, Лакки, чего они погнутые-то?

– Э, синь бестолковая, то программы другие. Тебе-то другие программы на кой? Тебе одна требуется. – Хриплый хохотнул. – Да, синенький? Вот чтоб ты не баловался, умные дяди это дело маленько подсократили, понял, нет?

Сонник, подумал Вест. Сонник – это… «И Цзин», например, сонник. В другом смысле это – «шниффер», «щипач», «балаганщик». И – «сонник». Такое тоже верно. Но здесь, по-видимому, не то. Прибор, наверное, какой-то. Сны, может быть, показывать? Затем Вест рассердился на себя. Опять гадаю! К черту любые «по-видимому», «кажется», «вероятно». Надо просто слушать. Если нельзя увидеть, надо хотя бы услышать. Что они там?

– …значит, как договорились.

– Ну, ещё бы, спрашиваешь! Только зачем?

– Хамишь, синенький. Твоего ли умишка дело. Свое получил? Чем недоволен?

– Прости, прости, Дакки, – забормотал гнусавый, – прости, с дурня какой спрос?

– Пошли.

– Пошли, пошли, конечно, пошли, Куру вот заберем… вставай, Кура, слышь, развалился, ну, кому говорят.

– Бу-бу-бу…

Вест поспешно задвигался, уползая с тропинки, замер в гуще. Они прошли гуськом, головы и плечи были над лопухами. Первый, в высоких сапогах, шагал твердо, у второго горбушкой оттопыривалась куртка на животе, третий постоянно спотыкался, последний сильно косолапил. Руки первый держал наверху, будто входил в воду или одевался. Весту очень хотелось увидеть его руки, но он их так и не опустил. У остальных руки были синими. Где? – послышалось уже за поворотом. А вон, Третья улица… – и стихло.

Переждав, он все-таки решил посмотреть, что – там, наверху. Оттуда пришел хриплый Дакки и принес сонник, явную, чем бы он ни был, в Квартале редкость. И видел Дакки какого-то Большого Дэна, и вхож Дакки за какие-то кулисы и, продолжая ряд, в кулуары. Что и говорить, значительная личность Дакки, и впрямь на него одного надежда… Вест миновал пятачок сломанных, потоптанных лопухов (ну и лопухи здесь!), и вдруг, совершенно неожиданно, оказался на вершине. Плоская, неровная, вытянутая площадка – шагов сорок на двадцать – делилась наискость черной веретенообразной полосой. То есть это Вест сначала подумал о полосе, а потом понял, что это провал. Вид у провала был весьма странный и неестественный. У него, например, невозможно было разглядеть стенки… У него, казалось, отсутствовало третье измерение, словно на каменистую почву положили ровный непокоробленный лист черной бумаги, или во впадине до самого края скопилась тяжелая, как смола, жидкость. С опаской Вест придвинулся ближе. Вот она, Чертова Щель. Стала заметна глубину. Вест швырнул комочек слежавшейся глины. Комочек пропал из виду, едва пересек границу тьмы. Просто пропал, без дыма и запаха.

Хватит. Пусть его. Щель так щель. Чертова так Чертова. Первая тебе разгадка, что, как и почему. Тепло от неё легонько струится, да?.. Вест протянул ладонь над чернотой. Да, поднимается тоненькими такими струйками, как вода в душе. Может, полезное тепло, может, зловредное, но ведь не за этим ты сюда пришел, верно? Он обогнул Щель, переступил осторожно её узкий левый конец, вышел на другую сторону.

И увидел город.

Город лежал в кольце холмов, в чаще, уровень которой был гораздо ниже уровня Джутового Квартала, и потому холмы представлялись настоящими горами. С этого расстояния улицы различались плохо, они темными черточками делили чуть более светлый фон. Вест никогда не видел этого города, более того, он никогда не видел такого города. На северо-западе курились желтым в красноту дымом четыре или пять тонких и сравнительно высоких труб. Он сделал ещё несколько шагов, из-под ноги, больно задев пальцы, выворотился и покатился камень. Подскочив раз-другой, скрылся за обрывом. Тогда только Вест осознал, что эта сторона холма – сплошной обрыв, обрезанно нависающий по всей ширине верхнего края.

…Солнце садилось за холмы, слепя, высвечивая редкие облака розовым и золотым. Оно ещё грело, но босиком на остывающей земле становилось зябко, ступни болели, исколотые и сбитые за день. Вест уселся по-турецки, чтобы меньше кружилась голова. Голод вполне можно было терпеть, но во рту после хождений и блужданий пересохло и не глоталось. (В халупе Ткача на лавке стояло всегда полное ведро; откуда бралась вода, он узнать так и не удосужился. Ткач бы и не сказал.) Пить хотелось ужасно, но нужно было дождаться Лакки. Как он пришел, неизвестно, но вернется он сюда обязательно, если только не умеет летать. Еще Весту пришла мысль о подземных ходах. Господи, подумал он, где же я, где? Он хотел помолиться, но не успел – так и заснул сидя.

Вскинулся от того, что по нему зашарили, «Я это, я, Ткач, я». – зашептали из темноты. Лежать было очень холодно, жестко, тут же начала бить дрожь. «Обыскался, – бормотал Ткач, – думал, случилось чего. Ты давай обопрись, вот сюда, вот, не упади смотри…» – «Ткач. – позвал он, – это ты, Ткач?» Он не мог стоять. «Ну а кто же еще-то, я. кто ж еще. кому быть-то, больше и не было никого, да? Не было никого, да? Ну-ну, не было, конечно, конечно, не видал ведь ты, да? А я уж думал, чего… А сейчас домой, вот пошли, осторожней, осторожней, дойти надо в целости. А дома-то, знаешь, углядел я её, углядел! Ты как пошел, так я себе поголовный шмон учинил, да, а он её, стервец…» Если бы не Ткач, он десять раз сломал бы себе шею. Наверняка. Спуск был неимоверно длинным, тропинке давно следовало кончиться, а они все шли, и это был путь вниз. Веста колотило уже поменьше, он немного привык, проснулся и теперь старательно смотрел под ноги. Под ногами было темно, и время от времени он смаху натыкался на неровности и камни. «Ты меня слушай, – жарко дышал в плечо Ткач, – я один тебе советчик верный, только меня слушай, больше никого не слушай. Мы с тобой ого-го чего натворим, мы с тобой такие дела завернем, мы с тобой до Побережья… мы не лесные, мы с головой… и с тобой…» Наконец Вест сообразил посмотреть на звезды, чтобы узнать хоть, в каком он полушарии, но звезд в небе было мало, а тех, что светились, не набиралось ни на одно порядочное созвездие.