Лиз Дженсен - Вознесение

Чуть позже заглядываю к Бетани. Несмотря на изоляцию, она уже в курсе.

— Джек-пот, Немочь! — объявляет она вместо приветствия. Взгляд мутный, невидящий. Такое ощущение, что она смотрит не на меня, а на приближающиеся фары.

— Как ты узнала?

— Почувствовала во сне. Я до сих пор их чувствую. — Прижимает ладонь к плоской груди. — Вот тут. И еще — всей кожей. Ну что, по-твоему, я опять все придумала?

— Нет. Землетрясение было.

— Скажешь, еще одно совпадение?

Как выкручиваться в подобных ситуациях, меня нигде не учили. Зато снабдили стандартным набором «ответов» — психотрепа, как сказала бы Бетани, — на некоторые случаи жизни. Вроде этого.

— Да, — отвечаю я. — Доктор Эхмет, чьи родственники живут в Стамбуле, сказал бы то же самое.

— Конечно. А что еще ему остается? Он же не стал меня слушать, вот и поплатился. — Бетани наклоняется к моему лицу. — Немочь, ты должна меня отсюда вытащить, — торопливо шепчет она. — Неужели тебе не ясно, идиотка несчастная?

— Ясно, конечно. Ты хочешь отсюда сбежать, — отвечаю я. — Понимаешь, ты находишься здесь ради твоей же безопасности. И ради безопасности окружающих. Вот поправишься…

— Бред сивой кобылы, — злится она. Ее глаза темнеют. — Ты сама это знаешь. Я должна срочно отсюда выбраться. Стамбульское землетрясение — это так, цветочки. Я чувствую, скоро начнется такое… Такая жуть, что нам и не снилось. Правда, Немочь. Двенадцатого октября будет полная жопа. Я не собираюсь сидеть тут и ждать смерти. Пора делать ноги. Ты должна мне помочь.

Хотя никаких таких ощущений у меня быть не может, я вдруг чувствую дрожь в коленках.

— Что случится двенадцатого октября?

Бетани топает ногой в потертой кроссовке. По ее лицу пробегает тень — будто наползающая грозовая туча.

— Нечто невообразимое. Такого еще никто не видел. Начнется в одной точке, а потом захлестнет весь мир. Никто и пикнуть не успеет. Немочь, вытащи меня отсюда. Я не хочу потонуть. Только не здесь.

— Значит, ты говоришь о наводнении? Где, в Англии?

— Нет, не обычное наводнение. Гораздо страшней. Но что именно, я не знаю. — Бетани устало моргает и настойчиво, с нажимом говорит: — Тебе же вроде как полагается помогать таким, как я? Вот и помоги мне.

Звонок Фрейзера Мелвиля застает меня на пути к лифту.

— Ты во сколько освободишься?

— В полшестого.

— Можешь приехать ко мне на работу? Захвати тетрадки Бетани — все до единой. К шести успеешь?

Интересно, какой момент считается подходящим, чтобы поставить мужчину в известность: его присутствие осложняет тебе жизнь? Когда лучше признаться, что твои чувства выходят из-под контроля? Наверное, не сейчас. Скорее всего — никогда.

— Договорились, — небрежно роняю я.

Есть только один удобный способ поднять человека на два пролета — тот, которым пользуются пожарные, когда выносят людей из горящих зданий. Этим и объясняется то унизительное положение, в котором я нахожусь в эту минуту, — положение мешка, болтающегося на широком плече пыхтящего Фрейзера Мелвиля На другом его плече висит сумка с тетрадками Бетани, вывезенными из Оксмита тайком, под гелевой подушкой. Если между нами и существовала некая прохладца, комичность этой сценки развеяла ее без следа. Преодолев очередной пролет, мы останавливаемся: Фрейзер Мелвиль — перевести дух, а я — посмеяться. В зданиях без лифтов и рамп выбор невелик — или сгорай от стыда, или веселись напропалую, и я предпочитаю второе. Кафедра физики расположена в древнем университетском корпусе, где идут какие-то сложные ремонтные работы, включающие возведение многоэтажных строительных лесов и удаление асбеста. Мне хватило одного взгляда на вход, чтобы понять: людей в колясках здесь не привечают. Если не сказать — отваживают.

— Прости, — повторяет физик, — не сообразил. Я все время забываю о твоей инвалидности.

— Я не инвалид. — От тряски я могу говорить только по слогам. — У меня не «ограниченные возможности», не «трудности при передвижении» и не «особые обстоятельства». У меня паралич, понятно?

— Ладно, мисс Паралич, — пыхтит он. — Давайте-ка доставим ваши обленившиеся ноги вот в этот кабинет, — заключает он, вваливаясь в какую-то дверь.

Физик усаживает меня на потертый диван и с трудом, в несколько приемов, разгибается. Я тем временем осматриваюсь. Вопреки ожиданиям (строгие линии и этакий рассудочный минимализм) в кабинете царит бардак: письменные столы завалены проводами, вычислительными устройствами и компасообразными приборами с кучей кнопок, стены залеплены компьютерными распечатками и контурными картами. Остальное пространство напоминает комнатные мини-джунгли: древовидные папоротники, орхидеи, пальмы, суккуленты и даже лианы, обвивающие ножки столов и настольных ламп. Со стыдом вспоминаю свой многострадальный паучник, наследство Джой Маккоуни. Даже цветок в горшке и тот я забросила.

Фрейзер Мелвиль захлопывает дверь, и взгляду открывается еще один кусок стены. Там прикноплены три репродукции Ван Гога, в которых я моментально узнаю работы, относящиеся к арльскому периоду, самому нестабильному в жизни художника. Первая репродукция — «Звездная ночь» с ее созвездиями и ослепительным месяцем, которую физик показывал Бетани. Помню, он рассчитывал увидеть в ее глазах некое узнавание, как будто два душевнобольных автоматически становятся родственными душами. Ниже висит «Дорога с кипарисом и звездой» — ее Ван Гог написал перед тем, как покинуть сумасшедший дом, где он провел последние месяцы своей жизни. В центре картины изображен уходящий в небо кипарис; справа — дорога, по которой лицом к зрителю идут две фигуры; слева — пшеничное поле. В небе сияют сразу и луна, и солнце. Третья репродукция — «Стая ворон над пшеничным полем». Написанная Ван Гогом незадолго до самоубийства, эта картина породила множество гипотез о значении трех дорог, разбегающихся по желтому полю, ломаные линии которых повторяются в мрачном небе, усеянном точками ворон, в угрожающе черных тучах, нависших над землей.

— Ну вот, — говорю я, когда мои глаза привыкают к бедламу, в котором работает физик. — А теперь рассказывай, зачем ты меня сюда притащил.

В ответ он показывает на стену, где рядом с репродукциями висит большая схема, усеянная крошечными стрелочками.

— Это так называемая шкала Колмогорова. Формула, с помощью которой физики предсказывают скорость и направление частиц относительно друг друга в жидкости или газе. Спираль, вроде той, что получается, когда в кофе наливают сливки или когда из трубы вьется дым. Нашлись даже экономисты, которые утверждают, будто эта модель применима к колебаниям на рынках валют. Видишь сходство между моделью Колмогорова и небесами Ван Гога? А между небом на картинах Ван Гога и на рисунках Бетани?