Робер Мерль - Мадрапур

В этот миг индуска направляет оружие на меня. Она делает это так медленно и с такой решительностью, что я понимаю: сейчас она выстрелит. Своим взглядом она парализует меня, по моей спине, между лопатками, струится пот.

Однако вместо того чтобы выстрелить, индуска спокойным голосом, высокомерно произносит на хинди:

– Что нужно этой старой свинье?

Я отвечаю, удивляясь, что так быстро вспомнил слово «почесать», которого до этой секунды мне не хватало. (Полагаю, что у Фрейда можно найти объяснение этой «забывчивости».)

– Она хочет почесать себе нос.

– Пусть почешет! – говорит индуска с уничтожающим презрением.

– Миссис Бойд,– незамедлительно говорю я,– эта особа разрешила вам поднять руку.

– Ах, спасибо, спасибо! – говорит миссис Бойд, обращаясь исключительно к индуске.

Можно подумать, что я в этом деле вообще не играю никакой роли. Миссис Бойд на меня даже не смотрит. За это моё посредничество она затаит на меня совершенно необъяснимую злобу. Я для неё буквально перестану существовать. Ни слова, ко мне обращённого. Ни взгляда.

Продолжая рассыпаться в неумеренных благодарностях, в которых, по-моему, явно ощущается дефицит собственного достоинства, миссис Бойд поднимает с подлокотника свою белую, пухлую, унизанную кольцами руку и чешет нос – сладострастно и долго.

Я смотрю на бортпроводницу. Она не только не оказывает своей обидчице никакого сопротивления, но даже в этой её беспомощной позе нет и намёка на испуг, на какую-то напряжённость. Кажется, что она с полным доверием положилась на индуску, словно этот захват её шеи сзади – а он ведь может очень быстро превратиться в удушение – был только шаловливым объятием старшей сестры. Она даже ухитряется мне улыбнуться – свободно и непринуждённо, как если бы она сидела в своём кресле.

Колышется занавеска кухонного отсека, и в салоне вновь появляется индус; его смуглое лицо непроницаемо, в руке опущенный пистолет. Тихим голосом он говорит своей подруге несколько слов. Та отпускает пленницу, и индус, вежливый и безмолвный, жестом приглашает бортпроводницу сесть. После чего он тоже садится, без особых церемоний сбросив прямо на пол со своего кресла тюрбан. Потом кладёт на колено руку с пистолетом, но ни в кого конкретно не целится.

Его ассистентка по-прежнему стоит с наведённым на нас пистолетом и продолжает разглядывать нас своими фанатичными глазами, но не поочерёдно одного за другим, а всех сразу, и это странное свойство её взгляда видеть одновременно всех внушает смутную тревогу.

На несколько секунд сама ситуация будто застывает в ожидании и тишине. Потом индус, на котором, как в фокусе, сходятся все наши взоры, говорит на изысканном английском:

– Я очень рад, что за моё отсутствие здесь ничего не случилось. Зная умонастроение моей ассистентки, я не без некоторых опасений оставлял вас с нею наедине.

Всё в наилучшем виде: английский язык, акцент, текст, психологический настрой. Индус демонстрирует нам великолепную карикатуру на несколько уже затрёпанную тему: «британский джентльмен». Но в этой имитации угадывается намеренная пародия.

После долгого молчания он продолжает:

– I am annoyed.

Что можно перевести как «я весьма раздосадован», хотя английское выражение довольно часто содержит в себе эвфемистическое определение понятия, выходящее за пределы его буквального смысла. Но меня особенно поражает та царственная манера, с которой индус это произносит, точно все мы должны сразу же затрепетать оттого, что он «весьма annoyed».

Он обводит глазами наш круг и неторопливо продолжает, тщательно, с каким-то безразличием выговаривая слова:

– Я вынужден изменить свои планы ввиду непредвиденного обстоятельства: в пилотской кабине никого нет.

Это вызывает у всех сидящих в салоне некий шок, что выражается поначалу гробовым молчанием, затем сумбурными всплесками возгласов, которые раздаются со всех сторон и в которых звучит недоверие, тревога, растерянность. За этим половодьем слов индус наблюдает молча, с презрительной миной, которая представляется мне довольно лицемерной: сам-то он оставался в кабине пилота добрых две минуты и у него было достаточно времени, чтобы оправиться от потрясения, которое он тоже наверняка пережил, обнаружив отсутствие экипажа. Очень легко при этих условиях процедить небрежное «я весьма раздосадован», тогда как мы здесь, в салоне, буквально все ошеломлены.

– Но это же невероятно! – говорит Блаватский так громко, что сразу устанавливается тишина.– Военные самолёты, управляемые по радио с земли, я видел, но самолёты дальних пассажирских рейсов, пилотируемые таким образом,– никогда!

– Так же как и я,– говорит индус.– Но, может быть, вы, джентльмены, хотели бы направить кого-нибудь из своей компании для осмотра пилотской кабины?

– Предлагаю поручить это мне,– говорит Пако.– Я служил в авиации во время войны.

Индус поворачивает к нему голову.

– В каком качестве?

– Я был радистом.

– Превосходно. Действуйте, мистер Пако. Лично я не нашёл в кабине ничего похожего на радиоаппаратуру.

Пако, руки которого по-прежнему лежат на подлокотниках кресла, глядит поочерёдно на обоих воздушных пиратов. Индус что-то тихо говорит своей ассистентке. Потом жестом разрешает Пако встать.

Пако исчезает за занавеской кухонного отсека, а индус спрашивает на хинди свою помощницу, как мы себя вели.

– Осторожно,– отзывается она,– не говори на хинди. Этот хряк,– дулом пистолета она указывает на меня,– всё понимает.

Она говорит это, конечно, на хинди, дабы я знал, кто я такой. Оказывается, я хряк, а миссис Бойд – старая свинья.

– Ах вот как,– говорит индус по-английски и злобно усмехается.– Джентльмен понимает хинди?

Но в слово «джентльмен» он вкладывает столько иронии, что выражение, употреблённое в мой адрес его спутницей, кажется мне теперь почти дружелюбным.

Индус продолжает насмешливым тоном, угрюмо уставившись на меня с враждебностью, которой он и не думает скрывать:

– Как любезно с вашей стороны, что вы дали себе труд выучить язык, на котором говорит цветное население!

Он произносит эти слова как бы нехотя, стиснув зубы и без малейшей тени юмора.

– Но,– говорю я, ошарашенный столь недоброжелательным ко мне отношением только из-за того, что я говорю на его языке,– но разве я сказал, что индусы принадлежат к цветному населению?

– Вы это думаете,– говорит он прокурорским тоном.

– Я думаю, что какая-то разница в цвете кожи между нами есть, но не придаю этому никакого значения.

– Вы очень добры,– неприязненно говорит индус и отводит глаза в сторону.

Я гляжу на него в замешательстве. Невзирая на то что Индия ещё с конца второй мировой войны является страной независимой и пользуется всеобщим уважением в мире, передо мною оказался индус, причем молодой индус, настолько болезненно воспринимающий последствия колонизации (самой колонизации он даже не застал), что он вступил на путь воинствующего расизма с обратным знаком против европейцев.