Робер Мерль - Мадрапур

Когда индус сказал – и каким тоном! – что осталось всего лишь три четверти часа, я посмотрел на свои часы, и вот я снова бросаю на них взгляд и с изумлением убеждаюсь, что прошло только пять минут. Значит, нам предстоит ещё сорок минут обливаться потом смертной тоски. У меня такое чувство, что время ползёт – мне даже страшно об этом говорить,– ползёт подобно слепому чудовищу по болотному илу, и этот образ не раз и не два возникает в моём мозгу.

И я понимаю тогда, что самым ужасным и невыносимым в положении узника, которому грозит смерть, в случае если ни бунт, ни побег невозможны, является бездействие: человек ничего не может предпринять, ему не на что надеяться, не о чём говорить и в конечном счёте даже не о чём думать, разве только о том, что сама его мысль скоро перестанет существовать вместе с его бренным телом. Предчувствие небытия – вот что страшнее всего.

Индус охватывает нас взглядом, и, хотя моё предположение, я отдаю себе в этом отчёт, может показаться невероятным, у меня такое чувство, что наша апатия раздражает его, он хотел бы заставить нас выйти из неё. Ибо его мрачные глаза глядят на нас с вызовом – возможно, в надежде подстегнуть нас и тем самым оживить угасшую дискуссию. Но всё напрасно. Мы настолько удручены и каждый настолько замкнулся в своём отчаянии, что никто не склонен вступать с нашим палачом в словесные поединки.

В этом гнетущем молчании проходит несколько минут, и нас пробирает ощущение смертельного холода и даже ещё более жуткое ощущение, будто мы увязаем в зыбучих песках; наконец индус выпрямляется в кресле и говорит совершенно спокойно, словно речь идёт о самой простой и будничной процедуре:

– Джентльмены, моя ассистентка подойдёт сейчас к каждому из вас и протянет ему сумку. Окажите любезность положить в неё ваши часы, обручальные кольца, перстни и прочие драгоценности. Это относится, конечно, и к дамам.

Мы ошарашенно молчим.

– Имеются возражения? – вопрошает индус.

– Вы меня разочаровали,– говорит Блаватский.– Я принимал вас за бунтаря.

– Как это типично для вас,– говорит индус.– И какое лицемерие. Я разочаровал бы вас ещё больше, если бы оказался бунтарём, враждебным вашему правительству. Есть другие возражения?

Опять воцаряется молчание, и все, как мне кажется, признательны Караману, когда он говорит:

– Но ведь это самая обычная кража.

Как всегда, когда в спор ввязывается Караман, глаза индуса начинают сверкать насмешливым любопытством.

– Можете называть эту акцию и так. Меня это не смущает. Но вы могли бы также считать, что речь идёт о попытке духовного самоочищения. Особенно для вас, мсье Караман, поскольку вы христианин…

У Карамана приподнимается губа: он явно не желает принимать бой на этом плацдарме.

– Если вы не бунтарь,– говорит он довольно дерзко (и с чисто французской страстью подыскивать всему дефиниции),– тогда кто же вы?

Индус не обижается. Напротив, он даже как будто доволен, что ему представился случай внести ясность в вопрос, кто он такой. Однако, когда он эту ясность вносит, он делает это с такой иронией и таким двусмысленным тоном, что в дальнейшем я не раз буду задаваться вопросом, серьёзно ли он говорил.

– I am a highwayman [13],– говорит он торжественно, но в его мрачных глазах вспыхивает улыбка.

– Что-что? – переспрашивает Мюрзек. И добавляет на английском совершенно школьного уровня: – I do not understand.

Я уже открыл было рот, чтобы ей перевести, но индус предостерегающе поднимает руку, мечет в меня один из своих парализующих взглядов и, повернувшись к Мюрзек, медленно повторяет, отчеканивая каждый слог:

– I am a highwayman.

– I see,– говорит Мюрзек, и я не знаю, что она в самом деле понимает, ибо выглядит она необычайно взволнованной и отныне взирает на индуса с возросшим уважением.

Внезапно в воздухе пробегает нечто вроде судороги. Взгляд индуса мгновенно становится жёстким и с ослепляющей силой упирается в Христопулоса. Тогда я замечаю, что его левая рука, которая только что изящно покоилась на револьвере, держит грека под прицелом. Я не могу дать даже приблизительное представление о быстроте этого жеста. Мне кажется, её вообще невозможно измерить, даже в долях секунды.

– Сидите смирно, мистер Христопулос,– говорит индус.

Бледный и потный, Христопулос глядит на него, и над его толстой губой дрожат толстые чёрные усы.

– Но я ничего не сделал,– жалобно говорит он.– Я даже рукой не шевельнул.

– Не отпирайтесь,– говорит индус, не повышая голоса, но снова сосредоточивая на нём всю силу своего взгляда.– Вы собирались броситься на меня – это верно? Да или нет?

Глаза индуса оказывают на Христопулоса поистине устрашающее действие. Его будто перерезал на уровне лёгких лазерный луч. Он весь от головы до пят корчится в конвульсиях и несколько раз с отвратительным хлопающим звуком открывает рот, точно ему не хватает воздуха.

– Это верно,– выдыхает он.

Индус наполовину прикрывает веки, и Христопулос переводит дух, на его щёки постепенно возвращаются краски. Однако тело его всё ещё скомкано в кресле, словно груда тряпья.

– Я даже с места не двинулся,– тянет он слабеньким голоском, как ребёнок, который жалобно просит прощения.– Я и пальцем не шевельнул.

– Я это знаю,– говорит индус, без всякого перехода вернувшийся к своей обычной иронической интонации и к своему равнодушному виду.– Я должен был предотвратить ваше нападение, смысл которого мне, впрочем, неясен,– добавляет он, вопросительно поднимая брови.– Вам ничто не угрожало, мистер Христопулос. Ведь я не говорил, что именно вы окажетесь первым из заложников, которого я вынужден буду казнить.

Христопулос производит глотательное движение и облизывает под толстыми усами отвислую нижнюю губу. Когда он говорит – осипшим, почти беззвучным голосом,– я вижу, что во рту у него тянутся нити не совсем затвердевшей слюны, как будто ему стоило большого труда разлепить свои губы.

– Но я,– говорит он не со смущённым, а с растерянным видом,– я очень дорожу своими кольцами.

Все взгляды – не одного только индуса – сходятся на его руках. В самом деле, Христопулос носит кольцо с большим чёрным камнем и огромный золотой перстень с печаткой на левой руке и ещё один перстень, не такой массивный, но зато с бриллиантом, на мизинце правой руки, не считая золотой цепочки с именной пластинкой на правом запястье и золотых наручных часов на левом; и часы, и цепочка довольно внушительных размеров.

Индус коротко смеётся.

– Род человеческий,– говорит он на своём английском high class,– не перестаёт меня удивлять. Ну не абсурдно ли, мистер Христопулос, что вы готовы были пойти на отчаянный риск ради спасения всей этой мишуры и пребывали, однако, в бездействии, когда речь шла о вашей жизни?