Робер Мерль - Мадрапур

Быть может, вот почему: за довольно короткое время у нас выработались свои негласные правила, самым очевидным из которых была необходимость о многом умалчивать. Так, мы прекрасно знаем, что собой представляет мадам Эдмонд, и каковы порочные наклонности Пако, и что за штучка Робби, но мы, если можно так выразиться, постарались стереть всё это в своей памяти, надеясь, что и в отношении нас и наших заблуждений произойдёт ответная амнезия.

Но мадам Мюрзек в эти игры не играет. Она нарушает правила. В ней сидит какая-то лихорадочная тревога, заставляющая её беспрестанно взбаламучивать ил на дне колодца, воду из которого мы пьем.

Раздумывая обо всём этом, я нисколько не сомневаюсь, что сейчас, перед самой посадкой самолёта, наблюдая, как, пристегнув ремни, мы сидим, благодушные и умиротворённые, и благостно вкушаем моральный комфорт и забвение, она не сможет этого вынести. Отсюда её яростный выпад. И против кого же? Попробуйте догадаться, как догадался и я сам! На кого Мюрзек должна в это мгновенье напасть, чтобы нас всех побольнее задеть, довести до белого каления, заставить заскрипеть зубами от бешенства? На кого же, кроме Мишу?

– Я должна вам сказать, мадемуазель,– внезапно начинает она своим свистящим голосом, впиваясь в Мишу холодными глазами,– что я просто поражена тем, как вы воспользовались первым попавшимся предлогом, чтобы незамедлительно спутаться с фатом самого низкого пошиба, и это вы, заявляющая, что любите своего жениха. И вы совершаете это почти что на глазах у всех, в кресле туристического класса. Впрочем, это место вполне подходит для такого сорта любви по дешёвке, если не побояться запачкать слово «любовь», обозначая им упражнения, каким вы предавались в компании с человеком, которого ещё сегодня утром совсем не знали!

Под этим свирепым наскоком Мишу вздрагивает, как будто ей влепили пощечину, затем бледнеет, уголки губ у неё опускаются, из глаз брызжут слезы. Она открывает рот, чтобы ответить своей обидчице, но не успевает это сделать. Пако, с пламенеющим черепом и выпученными глазами, уже бросается ей на помощь.

– Вы, змея подколодная,– говорит он, бросая на Мюрзек яростный взгляд,– оставьте малышку в покое, иначе вам придётся иметь дело со мной!

Эта отповедь действует на пассажиров как детонатор. Со всех сторон на Мюрзек обрушиваются гневные возгласы.

– Вам давно бы следовало понять, мадам,– говорит Блаватский, чей голос в конце концов перекрывает возмущённый гул,– что вы нам осточертели, вы и ваши оскорбительные выпады! Замолчите же! Это всё, что от вас требуется!

Жестом, мимикой, голосом все сидящие в круге, даже бортпроводница, поддерживают его. Один лишь индус не принимает в этом участия; он внимательно следит за разыгрывающейся сценой, но следит откуда-то издалека, словно не принадлежит уже к миру, где это происходит.

Смолчи Мюрзек в эту минуту, я полагаю, всё могло бы ещё обойтись. Но Мюрзек горит безумной отвагой, она лицом к лицу встречает нападение всей нашей своры, на каждый удар отвечает ударом, и ожесточённая перебранка захлестывает всех с головой, неся на своих волнах, как это часто бывает даже в самых серьёзных диспутах, мелкие колкости и прочий несусветнейший вздор.

Вперившись в Блаватского, глаза Мюрзек мечут гром и молнии, и она восклицает крикливым, но решительным голосом:

– Мсье Блаватский, да будь вы хоть сто раз американец, вам всё равно не удастся командовать в этом самолёте! Я имею право свободно выражать своё мнение, и никто не заставит меня замолчать.

– Ещё как заставит! – вне себя от ярости восклицает Пако.– Я вас заставлю! И влеплю вам пару хороших затрещин, если понадобится!

– Вы здесь не у мадам Эдмонд,– с ухмылкой парирует Мюрзек.– А я не малолетка!

– Мадам! – рычит Пако.

– О, без воплей, пожалуйста! Я достаточно проницательна и вас вижу насквозь, это вам и мешает.

В схватку ввязывается Робби, в его голосе слышатся мстительные нотки:

– Знаем мы эту проницательность ограниченных людей. Они вроде бы всё понимают, да только наполовину.

Мюрзек ухмыляется.

– Вам очень подходят рассуждения о половинках – вы сами ведь половинка мужчины!

– Но помилуйте,– говорит Караман, впервые непосредственно обращаясь к мадам Мюрзек,– ваше право думать о своих спутниках что вам угодно, но ничто не заставляет вас им это выкладывать.

– Ах вот чего вы от меня хотите! Но я человек откровенный. Лицемерить не научилась, и молитвы свои произношу от чистого сердца.

Караман выдаёт свою обычную гримаску и молчит.

– Речь идёт не об откровенности,– комментирует Блаватский,– а об элементарной воспитанности.

– Отличный пример элементарной воспитанности,– говорит, усмехаясь, Мюрзек,– рыться в сумке соседа, когда тот ушёл в туалет.

Христопулос вздрагивает и бросает на Блаватского разъяренный, но в то же время испуганный взгляд.

– Мадам! – с негодованием восклицает Блаватский.– Вы злой человек. В этом вся истина.

– Истина вестернов: Добрые и Злые. И в финале Добрые с хваленой своей добротой уничтожают Злых. Если это и есть ваша мораль, приберегите её для себя.

Тут я вижу, что индус улыбается, но так мимолётно и так скрытно, что уже через миг я сомневаюсь, в самом ли деле я видел, как дрогнуло его бесстрастное лицо. Впрочем, я тоже полагаю, что Блаватский несколько упрощённо подходит к проблеме, и поэтому, пренебрегая очевидной опасностью, ибо Мюрзек словно с цепи сорвалась и раздаёт удары направо и налево, рискую вмешаться.

– Злая вы или не злая,– говорю я,– но, глядя на вас, не скажешь, что вы очень любите себе подобных.

– Нет, люблю,– говорит она,– но при условии, что они действительно мне подобные, а не подобие горилл.

Слышатся возмущённые возгласы, и миссис Бойд вскрикивает:

– My dear! She's the limit! [18]

– Это вы – the limit! – кидается на неё разъярённая Мюрзек.– Жалкая чревоугодница! Рот, кишечник, анальное отверстие – вот к чему сводится вся ваша суть!

– Боже мой! – стонет миссис Бойд.

– Но это отвратительно – говорить такое старой даме! – вступает в беседу Мандзони, оскорблённый словами «анальное отверстие». И добавляет с мягкостью благовоспитанного мальчика: – У вас ужасные манеры!

– Уж вы-то бы помолчали! Вы просто орудие для ублажения этих дам! – с величайшим презрением говорит Мюрзек.– Фаллосы права голоса не имеют.

– А если бы и имели,– говорит с усмешкой Робби,– то уж голосовали бы, во всяком случае, не за вас.

Но, обычно такой смелый, он высказывает эту мысль очень тихо, нанося удар украдкой и словно a parte. Что позволяет Мюрзек, у которой от упоения битвой даже ноздри расширились, не замечать нового выпада и немного отдышаться.

Я использую временное затишье, чтобы перевести баталию на более солидную почву: