Сергей Волков - Анабиоз. Марш мародеров

Так он без цели и без дела и прошатался до полудня, на который был назначен торжественный молебен.

— Братья и сестры! — гудит тем временем на арене Монах. — Испытания, ниспосланные нам свыше, положили конец вековой вражде вер и религий. Вернулись времена вавилонские. Ныне едины мы перед лицом единого для всех господа. Брату нашему, уважаемому Фариду, даем мы слово.

Ник, отогнав от себя неприятные воспоминания сегодняшнего утра, вытягивает шею, стараясь разглядеть неожиданного соратника Монаха, муллу Фарида, о котором он только слышал.

На центр арены степенно выходит сухонький, тощий старик с темным, сердитым лицом, на котором двумя угольками горят неожиданно большие, как будто бы нарисованные глаза. Ник успевает подумать, что мулла Фарид и Монах внешне странным образом дополняют друг друга, но тут мулла начинает говорить высоким и очень чистым для своего возраста голосом. Вначале звучит переливистая фраза на арабском, потом Фарид говорит по-татарски, а уж потом переводит свои слова на русский:

— Во имя Аллаха, милостивого, милосердного. Хвала Господу Миров, сотворившему нас и разделившему на племена и народы, чтобы мы познали друг друга, а не чтобы презирали друг друга. Если враг склоняется к Миру, склонись к Миру и ты и доверься Богу, ибо Господь — тот, кто слышит и знает всё. Среди слуг Бога самые милосердные те, кто ходит по земле в смирении, и обращаясь к ним, мы говорим: «Мир»!

— Ибо смирение есть высший добродетель! — диссонансом басит Монах.

— Нет бога, кроме Аллаха, и Мухаммед — пророк его! — взвивается под самый купол голос муллы.

— Аминь! — хором провозглашают оба.

— Слуги врага рода человеческого низвергнуты, как низвергнут был в адские бездны падший ангел, что предал своего Господа и творца! — продолжает Монах. — То было великое испытание, и мы с честью выдержали его. Но рано, рано, братья и сестры, нам пожинать плоды и почивать в покое. Всеблагой Господь дал нам второй шанс, дабы могли мы деяниями своими доказать ему, что достойны войти в царство Божие!

Ник наклоняется к Заварзину:

— То есть сперва Аслан с подельниками были вроде как хорошие, а вот теперь они — слуги Сатаны, я правильно понимаю?

Николай сердито дергает уголком рта и ничего не отвечает. Бабай, стоящий с другой стороны от Ника, слышит его слова и вполголоса произносит:

— И имей в виду — это фактически уже официальная версия.

Монах снова поднимает вверх крест:

— Как сказано в Откровении Святого Иоанна Богослова: после сего взглянул я, и вот, великое множество людей, которого никто не мог перечесть, из всех племен и колен, и народов и языков, стояло пред престолом и пред Агнцем в белых одеждах и с пальмовыми ветвями в руках своих. И восклицали громким голосом, говоря: спасение Богу нашему, сидящему на престоле, и Агнцу!

— Он что, наизусть его помнит, что ли? — удивленно шепчет Ник.

Анна Петровна поворачивается к нему, прикрыв сухой ладонью пламя лучины. В мокрых от слез умиления глазах женщины отражаются огоньки.

— Благодать какая! — восторженно говорит она. — Что бы мы без батюшки делали? Бог не оставил нас! Все хорошо будет…

А Монах уже начинает новую молитву, которую громогласно объявляет покаянной:

— Смута тяжкая над землей нашей. И мы, недостойные чада Божьи, обращаемся к нему: Господи Боже, Вседержитель, призри на нас, грешных и недостойных чад Твоих, согрешивших пред Тобою, прогневавших благость Твою, навлекших гнев Твой праведный на ны, падших во глубину греховную.

Заварзин после этих слов скрипит зубами, резким движением гасит лучину и начинает пробираться к выходу. Ник провожает его удивленным взглядом.

— Ты зриши, Господи, немощь нашу и скорбь душевную, веси растление умов и сердец наших, оскудение веры, отступление от заповедей Твоих, — ревет Монах. — Умножение нестроений семейных, разъединения и раздоры церковныя, Ты зриши печали и скорби наша, от болезней, гладов, потопления, западения и междоусобныя брани происходящыя. Но, Премилостивый и Человеколюбивый Господи, вразуми, настави и помилуй нас, недостойных.

— Я, может быть, и недостойный, но эта… по-моему, эта молитва сейчас не в тему, — вздыхает Юсупов за спиной Ника. — Пойду-ка я тоже, пожалуй. Дел полным-полно…

А Монах все читает и читает. Общинники внимают старинному напеву молитвы:

— Исправи жизнь нашу греховную, утоли раздоры и нестроения, собери расточенныя, соедини разсеянныя, подаждь мир стране нашей и благоденствие, избави ю от тяжких бед и несчастий.

Ник думает, что в сущности-то в молитве все правильно, а принять ее людям типа Заварзина или Вилена мешает то, что в церковных книгах зовется гордыней. Впрочем, его тоже царапнуло, с какой ловкостью Монах объявил аковцев слугами ада, выполнявшими волю врага рода человеческого. Ник вспоминает, что раньше он именовал людей Аслана «наши заступники» и «славные ратники Христовы».

Монах выпевает финальные слова молитвы:

— Всесвятый Владыко, просвети разум наш светом учения Евангельскаго, возгрей сердца наша теплотою благодати Твоея и направи я к деланию заповедей Твоих, да прославится в нас всесвятое и преславное имя Твое, Отца и Сына и Святаго Духа, ныне и во веки веков.

— Амии-и-и-инь… — многоголосо звучит отовсюду.

— Второй шанс! — вдруг выкрикивает Монах так громко, что где-то в толпе от испуга начинает плакать ребенок. — Помните о втором шансе, братья и сестры! Идите и делами своими докажите, что достойны вы называться чадами господними и рабами его смиренными!

Совет в бывшем кабинете директора Цирка собрался. Тут у Бабая теперь приемная, все как положено, даже секретарша есть, пожилая, правда, такая тетка, некрасивая. Если бы я мэром был, я бы Энку вон в секретарши взял. Только она не пошла бы, конечно. Нафига ей это — сидеть, бумажки перебирать или там чай из малиновых листьев заваривать?

Внизу, под кабинетом — госпиталь. И в нескольких комнатах на этом, втором этаже, тоже раненые лежат. Я больницы с детства не люблю — запахи всякие лекарственные, врачи в белых халатах, туда не ходи, сюда не смотри, таблетки, уколы и прочая фигня.

Но это тогдашние больницы, а здесь, в госпитале, все вообще страшно. Вонь такая… Раненые стонут, кричат, один уже умер. Еще ночью был живой и здоровый, а сейчас вот вперед ногами его вынесли. Цапко сказал — обезболивающих у него нет, коагулянтов каких-то и кетгута, а без этого полостные ранения он лечить не сможет и даже аппендицит не удалит. Мне сразу плохо стало от таких слов. У меня-то аппендицит целый, ну, в смысле — здесь он, в животе, с ним проблем-то никогда не было. И я как представил, что вдруг — р-раз! — и заболел он, и операцию надо делать… Чё вот будет? Всё, тапки в угол. Как в старину.