Юрий Самсонов - Стеклянный корабль

– Да, ваше превосходительство! – и тут голос реципиента механически передал злорадную нотку. – Мадмуазель забыла закрыть дверь!

– Какая?.. Какая мадмуазель?! – спросила президент, ша, не веря ушам и оборачиваясь.

– Ваша дочь мадмуазель Марианна, – подтвердил оккультист, чересчур скрывая и тем подчеркивая, что не слишком огорчен. – Ах, ваше превосходительство, не изволили заметить ее отсутствия?..

– В дом! – закричала она. – Вызываю десант! Так хотелось обойтись без шума… – Она закусила губу. – И о чем вы только здесь думаете? – это относилось уже к мэру. – О чем думает этот субъект? – спросила она реципиента.

Тот склонился над редкой макушкою г-на мэра и почти что его голосом заговорил после напряженной продолжительной паузы:

– Полезные люди, весьма, и весьма, и весьма… – И вдруг запел тоненько, пронзительно, фальшиво. – Ах, мой милый Августин, Августин, Августин!..

– Ну и ну! – только и сказала президентша.

Заслышав колокольный трезвон, Дамло погодил отвязывать пса от ножки стола, о которую юные крысы повадились оттачивать зубы. Он решил, что в городе пожар, но не шелохнулся узнать, кто горит, на то имелся брандмейстер. Верно, следует проследить за порядком, но вот явится постовой за указаниями, ею и отрядить. У Дамло после заточения в клетке ломило все кости, не до зряшной ему беготни!.. Суматоха уляжется – приступать к операции.

Постовой вскоре затоптался на крыльце, робея войти; Дамло его окликнул, спросил:

– Где был ночью? – чтобы, проявив сперва суровость и заодно проведав обо всем, чего еще сам не знал, затем смягчиться. Но постовой вместо ответа затрясся. – Что это у тебя? Покажи! – Сержант выхватил из-под мышки подчиненного сверток. – Гм, свечи! Зачем тебе целая пачка? Электричества, что ли, не будет?

"Все знает! – в благоговейном ужасе думал постовой. – Все как есть видит насквозь – и хитрит!" – Ну, – сказал Дамло, – выкладывай! Тут сквозь неплотно закрытую дверь донеслись звуки музыки и многоголосый гул.

– Это что? – озадаченно спросил Дамло.

Постовой высунул голову наружу.

– Идут! – сообщил он.

– Кто идет?

– Наши!..

– Я тебя учил рапортовать или кого?

– Так точно: меня! – выдохнул постовой и шмыгнул за дверь.

Шум приближался, он был довольно строен за счет оркестра г-на Доремю. Происходил не пожар, нечто иное, так же, а то и более чрезвычайное. "Бунт?" – подумал Дамло, холодея, стал припоминать инструкцию на случай бунтов и, когда припомнил, вышел, наконец, узнать, в чем дело.

К сожалению, он позабыл на столе свою каску.

Подумалось сперва, что они ограбили собор, полностью растащив оборудование. Впереди толпы на носилках покачивалась статуя богоматери, окруженная реющими хоругвями, затем выплыло из-за угла гигантское деревянной распятие – и как только умудрились вынести! – следом тащили какое-то странное чучело!.. Как выяснилось, это был г-н Эстеффан, вновь изловленный и неописуемо оскверненный. Прежде всего, аптекарь был наг, если не считать дегтя, в который его окунули, и перьев, в которых его обваляли довольно-таки неумело. На голове г-на Эстеффана красовался искусно прикрепленный тесемками парадный цилиндр, цеплявшийся то и дело за землю. Ибо руки и ноги страдальца были привязаны к шесту, на коем его влекли…

В вытаращенных по-кроличьи глазах перемигивались огоньки бесчисленных свечей.

Так удостоился г-н Эстеффан в течение одних-единственных суток и основать новую веру, и принять за нее страдание, – темп, недоступный предшественникам, свойственный лишь XX столетию. Может быть, его шест в свою пору тоже станет великим символом и заменит те, что в ходу? Если верить г-ну Эстеффану, именно об этом размышлял он, вися. Но с учетом сложности его натуры, следует полагать, что размышлял он еще о цилиндре: хороший цилиндр, почти новенький, можно после почистить и пользоваться…

Позади шеста гнали толчками и подзатыльниками пасторов, которые не в унисон оркестру распевали угрюмо "Господь – наша крепость". Хворост охапками, канистры с бензином, ломы и лестницы, несомые католиками, подвергнутыми первой епитимье, замыкали процессию, их Дамло не успел увидеть.

Отсутствие патера на поведении всех этих людей сказывалось дурно. И шли пока еще рядами, и лихо повторял оркестр выученное наскоро "День гнева", а все же несхоже анархией, нарушением ряда законов и всех решительно правил уличного движения, хотя, как Дамло с одобреньем отметил, вдоль процессии патрулировал постовой, так и не успевший и не посмевший поставить начальство в известность о перемене веры. Дамло зато видел во множестве других ренегатов, лютеранское сердце под его мундиром обливалось кровью.

И они тоже его увидали!

Репортер сразу бормотнул оператору:

– Мне запасную камеру! Будем сейчас снимать с разных точек – пальчики оближешь!..

И поднялся всеобщий гвалт, рев, гогот. Г-н Эстеффан брошен был наземь, едва не растоптан, толпа хлынула к полицейскому. Привычный страх еще держался: передние пятились, как ни теснили их соумышленники. Дамло поверх голов сделал знак постовому, тот подбежал как собачонка.

– Стань позади, – тихо приказал ему Дамло. Почувствовав себя прикрытым с тылу, набрал полную грудь воздуху, чтобы скомандовать, – и принужден был его выпустить за ненадобностью: рев стал сплошным:

– Обратитесь, Дамло!.. Покайтесь!.. Отрекитесь от ереси!.. Кайся, Дамло!.. Принимай истинную веру, сукин сын!.. Отрекись!.. Покайтесь, пока не поздно!.. По морде ему!.. – таковы были отдельные расслышанные возгласы, занесенные позднее в протокол.

Луженая глотка Дамло могла бы обеспечить ему у них должность диакона, он ее настроил на подходящую тональность и так рявкнул свое легендарное "Разойдись!", что птицы в небе – это видно на пленке – изменили, дрогнув, направление полета, толпа онемела, смолк оркестр, и в тишине раздалось: "Бей его!" Дамло, не дрогнув, ухватился за кобуру. К сожалению, этот жест сильно подействовал не только на толпу, на постового тоже. Долг в его душе насмерть схватился с верой, вера победила, парень взмахнул дубинкой и вытянул ею шефа, как тот учил: поперек багрового затылка. Дамло – сам Дамло! – рухнул в пыль.

– Виват! – завопили вокруг.

– Господин Дамло!.. – белыми губами шептал постовой, склонившись над телом начальника И толпа уже была не прежний монолит, но скопище любопытных, лезущих разглядеть великого человека в лежачем виде. Для Дамло это было опаснее недавнего напора, постовой прикрыл его собственным туловищем, хотя ему оттаптывали пальцы, а некоторые орали: "Ишь, еретиков жалеет!" – Господин Дамло, ой, господин Дамло, ой, что я наделал!

Дамло был жив, это можно было заметить по вихорьку пыли, что крутился возле ноздри, постовой наконец сообразил и заплакал счастливыми слезами. Побежал шепоток, все отхлынули, озабоченные тем, что слезы могли означать…