Анджела Картер - Ночи в цирке

Голый, покинутый обезьянами, Уолсер подумал: «Нет, я не встречу смерть в колпаке дурака!» И сорвал его с головы.

Он побежал. Перепрыгнул барьер и уже почти достиг амфитеатра на пути к главному выходу, но, подобно жене Лота, [60]не смог удержаться и оглянулся.

Разъяренный запахом Сивиллы тигр выскочил на арену.

Он появился из коридора. Подобно золотой ртути, он не столько бежал, сколько перетекал, – рыщущий переход от коричневого к желтому, горячая, расплавленная смерть. Он рычал, крадучись вокруг остатков обезьяньей школы, огромными выпуклыми ноздрями вдыхая восхитительный запах свободы с тонкими вкраплениями аромата парнокопытного обеда. Какими же желтыми были его зубы, гниющие зубы хищника!

Силач оторвал цепляющиеся за него женские руки, опоясал свои чресла набедренной повязкой и метнулся к двери зрительного зала. Какой экземпляр, какая форма! Он перескакивал через ряды, пронесся вверх мимо Уолсера, застывшего как соляной столп, и исчез. Дверь за ним захлопнулась, послышался грохот задвижек.

Оставался единственный выход с манежа: тот, через который вошел тигр.

«Я пропал», – подумал Уолсер.

Жена Обезьянника, стреноженная приспущенными трусиками, издала душераздирающий крик.

«Мы пропали», – подумал Уолсер.

Услышав женский крик, тигр понял, что в меню заявлено нечто более вкусное, чем свинина. Он выгнул спину. Хвост стоял трубой. Он поднял свою тяжелую голову. Желтые глаза прожекторами обводили манеж в поисках источника крика.

Охваченная ужасом женщина выкарабкалась наконец из белья и побежала по дуге кресел.

Вращающиеся тигриные глаза поймали ее. Задними лапами он царапнул манеж, подняв облако опилок. Прижал свои круглые хитрые уши. Ее развевающийся, похожий на парус халат вдруг зацепился за торчащий гвоздь, и, резко дернувшись, женщина упала лицом вниз в проход.

Уолсер почувствовал, что в его конечности вернулась жизнь. Не успев сообразить, что делает, он рванулся вниз по амфитеатру навстречу зверю с янтарными глазами как раз в тот момент, когда тот уже готов был прыгнуть. В своем непроизвольном героизме Уолсер издал пронзительный боевой клич: клоун шел убивать тигра!

Как убивать? Разве что задушить его голыми руками?…

Потом была комната, шипящая от зеленоватого света газовой лампы. Уолсер открыл глаза и увидел неясную фигуру, обмакивавшую марлю в миску с розовой водой, сильно пахнущей карболкой. Уолсер лежал на кушетке. Вода была розовой от его крови. Он закрыл глаза. Не утруждая себя особой нежностью, Феверс прижала влажную марлю к его плечу, и, уже придя в сознание, он застонал.

– Это помогает, – сказала Лиззи со знанием дела, поднося к его губам кружку с горячим сладким чаем. Чай был со сгущенным молоком. Английский чай. Феверс продолжала крепко прижимать марлю. На ней была строгая белая рубаха, повязанная на горле ярким галстуком, что, впрочем, нисколько не делало ее мужеподобной. Ее обтянутая белоснежной тканью грудь казалась ему огромной, как больному ребенку, над постелью которого склоняется мать. Феверс была недовольна, и это чувствовалось почти физически.

– Ну что, милый, сбежал с цирком? – проворчала она. Похоже, она уже не видела необходимости называть его «сэр».

Уолсер вздрагивал от ее прикосновений, сбивая шаль, в которую его завернули. Шаль была сшита из множества шерстяных лоскутков, и качество работы выдавало неумелую детскую руку – первое реальное отмеченное им доказательство существования выводка племянников и племянниц кокни, которых они постоянно вспоминали. Парик с него сняли, и волосы слиплись от пота.

– Тигр сильно ударил тебя один раз, после чего Принцесса открыла брандспойт, – сказала Лиззи. – Вш-ш-ш! Отбросила его водой, понимаешь? Чуть кишки твари не выпустила. Он отлетел, а потом ты набросил на него сеть.

В новой гримерке Феверс нашлось место для все тех же милых и знакомых вещей. Позолоченные часы со статуэткой Сатурна стояли ровно на двенадцати. Потрепанная афиша на стене. Дымящийся чайник на спиртовке. Лиззи налила ему еще чаю.

– Это даже не тигр! – сообщила Феверс. – Но тебе было не до того, чтобы заглядывать зверю под хвост, правда? Тигрица. Самка. Намного опаснее самца.

– Связался с тигрицей в течке! – воскликнула Лиззи. – Что на него нашло?

– Трахал бабу Обезьянника, вот так, – сухо ответила Феверс. Она с силой надавила на компресс, так что Уолсер застонал. – И не надо этого отрицать.

– Шустрик, – сказала Лиззи.

– Ей все равно кому давать. – сказала Феверс.

– Полагаю, – обратилась Лиззи к Уолсеру, – что ты хочешь остаться инкогнито.

– Мы – единственные, кто знает, – сказала Феверс тоном человека, обдумывающего шантаж.

– Черт, но что он замыслил? – спросила Лиззи Феверс, словно Уолсера не было.

– Уж я-то точно не знаю.

– Я хочу написать книгу, – проговорил он. – Книгу о цирке. О вас и о цирке, – добавил он, насколько мог примирительно.

– И, как часть замысла, поиметь жену Обезьянника, да?

Она внимательно осмотрела компресс, выплеснула воду из миски в ведро под умывальником и вытерла руки о свою гофрированную юбку, дав тем самым понять, что ее миссия завершена. И однако же, словно следуя некоему сценарию, предшествовавшему их разочарованию в нем, женщины продолжали обращаться с ним грубовато-сочувственно. Вскоре появился врач в сюртуке и перевязал Уолсеру раны. Феверс ему заплатила.

– Потом рассчитаешься, – сказала она тоном расщедрившейся проститутки.

Самка шимпанзе (с зеленой лентой) принесла аккуратно сложенную одежду, парик и кепку, и они помогли Уолсеру одеться, после чего отправили на Аллею клоунов. Феверс даже поспешно налепила ему на лицо белила, потому что правая рука у него очень болела и сделать это самому ему было не под силу. Уолсер чувствовал, что слишком низко пал в их глазах, и был рад уйти из гримерки.

Когда за ним закрылась дверь, Лиззи задумчиво спросила у Феверс:

– Интересно, как ему удается передавать свою писанину, минуя цензора?

Страдая от боли и болезненно сознавая, что «героизмом» своего экстравагантного поступка он, как и предсказывал Полковник, «строил из себя дурака», Уолсер, покачиваясь, миновал внутренний двор, где дети акробатов-канатоходцев, в теплых шарфах и варежках, весело раскачивались на опустевшей бельевой веревке Принцессы. Было уже темно. Из обезьяньего домика, усиливаемые ночным воздухом, слышались тупые удары: Обезьянник колотил свою жену, словно выбивал ковер.

Аллея клоунов, извечное родовое имя места проживания клоунов, в этом городе временно располагалась в прогнившем бревенчатом доходном доме, где влага сочилась по стенам, как роса, где царила гнетущая атмосфера тюрьмы или сумасшедшего дома; клоуны источали такое же искалеченное смирение, какое можно наблюдать у обитателей закрытых учреждений: добровольную и ужасающую неопределенность существования. В обеденное время белые лица, собиравшиеся за столом в клубах едкого пара от бабушкиной ухи, приобретали выражение строгой безжизненности посмертных масок, словно, в каком-то глубинном смысле, они не участвовали в трапезе, но оставляли ее пустым слепкам.