Анджела Картер - Ночи в цирке

Ах! Как она изменилась после болезни! Как болезнь испортила ее миленькое личико! – но в счастливой стране, где она сейчас обитает, нет ни болезней, ни боли.

– Моя дорогая!

– Тише, не беспокойте ее тяжестью своего горя, ради всех святых!

Господин М. еще мог похвастаться сохранившимися в нем остатками человечности. Разве не приносил он успокоение и утешение ближним? Разве не облегчал, по искренней доброте своего соболезнующего сердца, скорби страждущих душ. приходивших со своей болью к нему в гостиную? Не ему ли пришла в голову эта новая и единственная в своем роде идея наглядного сострадания, выделившая его среди других медиумов, и мог ли он лишить своих несчастных клиентов изображений тех, кого они любили, но потеряли, – изображений, доказывающих, что, где бы они ныне ни обитали, у них, как и прежде, все благополучно? Из лучших побуждений господин М. деловито комментировал неслышимые голоса:

– Она просит вас: «Папа, мама, не плачьте!» – или: «Она говорит, что пока вы страдаете, ей не будет покоя», – после чего засовывал банкноты в дедушкины часы не просто с финансовым удовлетворением; в нем было что-то от ощущений оправданного самаритянина.

– Если бы они не платили, то не верили бы, и пользы им тогда не было бы никакой.

В его гостиной в виде латинской буквы «L» сводчатый проход в нижнюю часть этой «L» был задернут кружевной шторой позади покрытой зеленой глазурью жардиньерки, на которой стоял бостонский папоротник. На эту нипгу была направлена принадлежащая господину М. фотокамера из красного дерева, напоминающая маленькую деревянную комнату. За камерой располагался круглый стол, за которым господин М. с едва ли не свадебной торжественностью соединял руки родителей и настоятельным шепотом умолял их сохранять гробовую тишину. Несмотря на то что их обзор отчасти загораживала камера, они всегда вели себя так, как их просили, и. охваченные благоговейным страхом, никогда не вскакивали и не пытались рассмотреть подробности. Если скорбящий родственник приходил один, господин М. плотно прижимал его ладони к столу и заявлял, что стоит только хотя бы на миг оторвать их от плюшевой скатерти как привидение исчезнет.

В нише всегда было темно, китайские вазы источали лиловые облака курящегося ладана Книжный шкаф у дальней стены, снабженный идеально смазанными петлями, легко открывался внутрь. Господин М., обходя комнату, гасил последние свечи.

«Малышка, это мамочка с папочкой пришли тебя навестить». Или: «Не выйдешь ли к своему муженьку? Неужели ты не хочешь вернуться к своему любимому?» В зависимости от клиента. Родственники сидели за столом, сцепив руки, и надеялись.

– Малышка, появляйся, когда я постучу по столу.

Одетая в ночную сорочку, из-за книжного шкафа в нише появлялась Миньона. Под сорочкой она несла электрический фонарь, чтобы был виден ее силуэт. Все было очень просто. Освещенная снизу, в облаке фимиама, наполовину скрытая кружевной шторой за сетчатыми листьями папоротника и ящиком камеры, она могла сойти за любую молодую девушку.

А когда глазам представал предмет сердечной тоски, слезы делали их слепыми.

Она улыбалась. Иногда держала в руке лилию, которой могла прикрыться, если в результате тактичных расспросов господина М. выяснялось, что у покойной были какие-то особые приметы: косоглазие, заячья губа и тому подобное.

В комнате дул легкий ветерок, заставляя тихонько позвякивать стеклянную арфу позади нее.

Господин М. нырял под темный капюшон камеры. При неожиданном громе и молнии света от вспышки для всех, кто видел лицо Миньоны, оно в точности походило на облик покинувшей их девушки.

Когда дым рассеивался, ее уже не было, и господин М. обходил гостиную, зажигая газовые лампы.

Почему он специализировался на вызове женских призраков? Потому что, – намекал он, вытаскивая свой пропахший табаком носовой платок и сморкаясь, словно по-мужски скрывая нахлынувшие на него эмоции, – когда-то, очень давно, он сам… «В царстве на берегу моря» [69]… Потом появился ее знатный родственник и увез ее, но господин М. договорился с ним о том, что будет вызывать призраков только такого рода, – исключительно молодых девушек.

Несмотря на все эти подробности, Миньона жутко перепугалась, когда он сфотографировал ее в первый раз. Влекомая любопытством, она последовала за ним в темную комнату и с волнением наблюдала за тем, как, словно по мановению волшебной палочки, на фотобумаге в ванночке с проявителем появлялась картинка. Но тут же закусила нижнюю губу своими весьма выдающимися передними зубами; ее охватило беспокойство. Смутно проявляющееся в кислоте лицо сходным образом всплыло и в ее памяти.

– Мама…

Господин М. обнял ее с искренним сочувствием.

– Бывают совпадения, – сказал он извиняющимся тоном.

Облаченный в похоронную одежду, он собственноручно разносил фотографии, тщательно завернутые в плотную бумагу. «Призраки осторожны, – убеждал он своих подопечных, – она хочет, чтобы в таком виде ее видели только самые любимые родственники. Никому не показывайте эти фотографии, иначе изображение исчезнет!» И неясные черты человеческого лица, растворяющиеся в окутывающей его темноте, становились тем, кем их делали смертельная тоска и воображение.

Он приподнимал свой траурный цилиндр и, как должное, принимал благодарности.

Миньона настолько успешно изображала почивших девиц, что господин М. даже мельком подумал о том, чтобы назначить ей, помимо содержания, еще и зарплату, но потом решил, что в этом случае она может скопить денег и сбежать. Их совместная жизнь так и оставалась странным сочетанием противозакония и респектабельности. Ему нравилось то, что она немного поет, и временами он размышлял о возможности применения ее чистого, непоставленного голоса в разыгрываемом действе; допустим, голос ангела? В конце концов он счел, что это слишком усложнит процесс, и большую часть времени, пока он экспериментировал в своем кабинете с инертностью зрительного восприятия, она проводила в гостиной, свернувшись калачиком в туго набитом кресле и предаваясь бессвязным грезам.

Предприятие это просуществовало довольно долго, потому что, будучи корыстным, господин М. не был жадным и всегда действовал с тактом, осторожностью и даже добротой. Кончилось все тем, что одна мамаша не удержалась и показала фотографию умершей девочки ее старшей сестре, которая так взревновала явление покойницы, что, не смирившись с мыслью, что даже на том свете сестренка ее «обставила», выкрала фотографию и отнесла ее в полицию. Как только господин М. выстрелил вспышкой, изображавший безутешного дядюшку дородный детектив отодвинул фотокамеру и поймал Миньону за подол сорочки в тот момент, когда она пыталась поспешно ретироваться через шкаф-дверь. Как она хохотала! Для нее все это было не больше, чем игра.