Анджела Картер - Ночи в цирке

Я скупила всех его медведей и собираюсь отправить их домой, детям, как только мы доберемся до Владивостока и до какой-нибудь почты. Жалко, конечно, но назвать это «выгодным» приобретением нельзя, запросил он довольно дорого. Я же еще и получила за это: Лиззи клялась, что я «сделала это для потомков», имея в виду молодого американца, чтобы он это отметил.

Она говорит: «С тех пор как он рассказал нам все в Петербурге, ты стала вести себя гораздо естественнее» .

За окном проплывает невообразимая, всеми забытая бескрайняя пустыня, на которую опускается ночь; в кошмарном кроваво-красном великолепии, напоминающем публичную казнь, медленно заходит за горизонт солнце, движущееся словно через полконтинента, где живут только медведи, падающие звезды и волки, лакающие на глазах твердеющую воду, в которой затаился небосвод. Все укрыто снегом, белым, как новые простыни, убранные подальше, после того как их принесли из магазина, чтобы никогда ими не пользоваться и даже не дотрагиваться. Ужас! Как на круглой театральной декорации, это противоестественное зрелище проносится мимо на скорости двадцать с лишним миль в час, аккуратно обрамленное слегка закопченными кружевными занавесками и пыльными портьерами из синего бархата.

Треск угля в проходе возвещает о том, что самовар готов. Как здесь уютно!

За окном собачья погода, а в нашем вагоне тепло и очень приятно – есть печка. И круглый стол с синей бархатной скатертью под цвет занавесок, мягкое кресло, в котором сидит Лиззи и раскладывает пасьянс.

«Пасьянс… Господи, дай мне терпения».

– Я так считаю, что ты растешь вместе со своей популярностью, – говорит Лиззи. – Единственная кокни с золотым сердцем, которая не строит из себя невесть что. Пф!

– Хорошо, а кем мне еще быть, если не самой собой? – раздраженно огрызнулась я, лежа на животе на диване, который каждый вечер превращается в кровать.

– А это другой вопрос, да? – отвечает она, как всегда невозмутимо. – До сего времени тебя не существовало. Никто не способен указать тебе, что делать и как делать. У тебя сейчас – Год Номер Один. У тебя нет истории, и от тебя ничего не ждут, за исключением того, что ты создашь сама. Но когда ты потерпишь крах, Боже!.. Да ты уже его терпишь, разве не так? Ты флиртуешь с врагом так, словно он откажется от своих ухищрений, если ты прикинешься обычной девкой. Мне страшно за тебя. Поэтому я не люблю оставлять тебя одну. Вспомни этого чертова Великого князя. Уничтожил твой талисман, который ты так хранила, вот ведь!

Она знает, как ужалить. Отыскать болевую точку, а потом резко ткнуть в нее – это в духе Лиззи.

– Сломал твой талисман, а мог бы сломать и тебя. Он чуть не убил тебя, и, если бы это ему удалось, тогда никакого будущего, никакого Года Номер Два, вообще никаких годов. Ничего, ноль, пустота.

Пустота.

С обессиленным вздохом поезд остановился. Паровоз издал слабый скорбный вой, колеса лязгнули и застонали, но вокруг ничего, не было даже резного деревянного здания вокзала, похожего на все эти мишурные размалеванные домики, которые они здесь строят, будто в насмешку предлагая дикой пустыне вспомнить о сказке. Ничего, кроме полос падающего снега, неестественно белых и лиловом фоне горизонта в сотнях миль отсюда Мы в центре того, что называется «нигде».

«Нигде» – это то слово, которое, как и «ничто» раскрывается в нас наподобие пустоты. И не движется ли каждый из нас сквозь бескрайний простор «ничего» к оконечности «нигде»?

Иногда я прихожу в ужас от тех расстояний, которые готова преодолеть ради денег.

Во внезапно наступившей почти невозможной тишине мы слышим недовольный тигриный рык и никогда не прекращающееся позвякивание цепей на слоновьих ногах.

Бивненосцы в Сибири! Триумф маленького толстого Полковника!

Поезд очень часто останавливается по самым непонятным причинам. Откуда-то из тайги, похожие на отростки неведомых деревьев, будто по мановению волшебной палочки возникают сорванцы и бегут вдоль поезда, предлагая свои нехитрые товары: печеную картошку, кулек мороженых ягод, простоквашу в бутылке, слишком ценной, чтобы ее продать, а потому ее содержимое приходится переливать в собственную граненую бутыль. Но сегодня мы уже далеко, слишком далеко и от деревень, и от усадеб. Грязных белобрысых коробейников здесь нет и в помине, вокруг сплошная дремучая первобытность.

С воем задул холодный ветер.

– Слушай, Лиз, а нельзя ли нам… двигаться побыстрее?

Занятая картами, Лиззи качнула седеющей головой. Без фокусов. А почему бы и нет? Невозможно поверить в то, с чем может справиться моя приемная мать, стоит ей только по-настоящему захотеть! Сжатия и расширения, часы, то несущиеся опрометью, то отстающие, как игривые собачки; но в этом есть логика, некая логика масштаба и измерения, которые никогда не сойдутся, логика, ключ к которой хранит она одна, равно как и ключ от упрятанных в ее саквояже часов Нельсон, и не позволяет мне даже притронуться к нему.

Она называет это «домашней магией». О чем бы вы, не имеющие никакого представления о дрожжах, подумали, увидев, как поднимается тесто? Что Лиз – ведьма, правда? А спички? Люциферово порождение; маленькие деревянные воины ангела света, с которым, можно подумать, Лиззи состоит в сговоре, если ничего не знать о фосфоре.

И когда мне приходит мысль о том, что я некогда сосала молоко из старых усохших и сплющенных сосцов, скрытых твоим, Лиззи, черным шелковым лифом… да! Тогда я понимаю, что ты имеешь в виду, говоря о «магии».

Где-то в поезде, в мягком вагоне Принцесса пробует домашний орган. Хр-р, хр-р, хр-р…

Господи, какие невыразимые приступы скуки я пережила на Великой Сибирской железной дороге!

Дело не в том, что мягкий вагон так уж плох, если не вызывает истерической дрожи само путешествие по дикой пустыне сквозь этот первобытный мир в купе, стилизованном под ампир, отделанном белой полировкой, со множеством зеркал, которых хватило бы на передвижной бордель.

Ненавижу.

Мы не имеем права быть здесь, в этом уютном спокойствии, со своими жирными задами, втиснутыми в прямой путь, с которого мы никогда не свернем, как канатоходцы, пересекающие в полусне невообразимую пропасть в пятизвездочном комфорте, в самом сердце зимы и этой неприветливой местности.

– Чувствуешь себя птицей в золоченой клетке? – спросила Лиззи, заметив тревогу своей приемной дочери. – А как бы ты предпочла путешествовать?

У Феверс не нашлось, что ответить на этот укол. Пружины звякнули, когда она переменила положение, притянув свои пухлые ляжки к груди, угрюмо взгромоздив на колени подбородок и обхватив бедра мускулистыми руками. Сколько мы уже скрипим по этому лимбу? [94]Неделю? Две? Месяц? Год?