Максим Далин - Цикл Город внизу (СИ)

Приятель. Что ему может быть нужно от меня? Мы давно не виделись.

Ты так и сидишь в своем метро?! Тоже мне работа! Книжки перекладываешь?!

Восклицательные знаки торчат из него, как антенны. Он розовый и пухлый. Я не понимаю, чего он от меня хочет. Он растягивает губы и округляет глаза — эта гримаса меня раздражает, в ней нет ничего общего с улыбкой. Он ужасно много говорит.

Кого-то взорвали в метро. Он слышал по телевизору. Тоже мне новость. Умирают везде — глупо было бы думать, что никто не умирает в метро. Я слышу кислый и дымный запах войны; призрак электрички корчится в неживом свете, превращаясь в окровавленную арматуру. Мертвецы, конечно, никуда не деваются; тела увозят — но они сами остаются, неприкаянно шатаются по перрону. Ждут своего настоящего поезда; иногда — страшно долго.

Зло в метро — обычная вещь. Но мне все равно остро жаль взорванных мертвецов: из-под земли тяжело добраться до аэропорта, даже если положено улететь.

Упыри, говорю я.

Приятель договаривает какой-то бред о видеозаписях, о милиции, о женщинах, которые выглядели не так, как им положено — и вдруг, резко заткнувшсь, смотрит на меня.

Какие упыри, спрашивает он.

Ты же сам сказал, говорю я. Женщины. Мертвые женщины, которые убивали живых женщин. В Москве, да? Я не выношу упырей, меня от них выворачивает.

Ты больной, орет он. И начинает нести какую-то чушь про торговлю мобильными телефонами, про бонусы, про деньги, про клубы и про телок. Про то, что мне надо работать наверху. От него отвратительно пахнет пивом, патентованным дезодорантом и телепередачами. Мне хочется с размаху опустить шторку ему на пальцы.

Наверху — клубы и телки. Внизу — книги и она. Но о ней в присутствии этого урода — я ни звука, ха-ха! Я не такой псих, чтобы распространяться с человеком сверху о подземных делах.

Но почему бы ему не убраться? Неужели он не видит, что я не хочу с ним общаться? Он — какой-то инопланетянин; мне кажется, или он говорит о телешоу? Неужели живой человек может об этом говорить? Или — это не телешоу, а что-то из его собственной жизни?

Бред… Неужели нужно послать его матом, чтобы он ушел? В метро чревато материться — призрачные причиндалы будут торчать вперемежку с лампами на эскалаторе, пока их не сотрут вместе с пылью. Кому-то забавно, подростки хихикают, но меня бесит.

К киоску подходит пес Ваня. Он, я думаю, помесь овчарки с дворнягой, немолод, уже обрюзг, но у него замечательные глаза, всепонимающие. Он ездит сюда с Московской, к продавщице шавермы, которая угощает его обрезками.

Привет, Ваня, говорю я.

Привет, говорит он и ухмыляется, показывая язык. Колбаса есть, спрашивает он.

Я снимаю кусочек колбасы с бутерброда. Ваня почти не голоден и страдает отсутствием аппетита по старости и нездоровью, но ему хочется, чтобы мы были чем-то связаны. Он деликатно берет колбасу у меня с ладони и неторопливо жует.

Как дела, спрашиваю я.

Видел ее в Купчино с каким-то хлыщом, говорит он. Замечает, что я огорчен, и добавляет: этот тип похож на нее и пахнет почти так же. Может, брат.

Да ладно, говорю я. Я ни на что и не рассчитываю. Как сам?

Ничего, говорит он. Поясница побаливает; ревматизм. Ночую теперь на вокзале, у обогревателя. На улице слишком холодно.

Я слушаю и жалею, что не могу позвать Ваню к себе: нас вдвоем выгонят из моей комнатушки коммунальные соседи. Да и тяжело ему будет сидеть дома по шестнадцать-семнадцать часов, пока я под землей. Он любит свежий воздух.

А бродяжничать ему уже не по годам…

Ладно, будь, говорит Ваня. Мне пора.

Я ему улыбаюсь. Он уходит к эскалатору. Я гляжу ему вслед и вдруг понимаю, что все это время мой приятель что-то говорил. Стоял рядом с киоском и говорил. Просто так, в пустое пространство — абсолютно пустые липкие слова, которые всегда отрыгивают заядлые теленаркоманы.

Хорошо, что подходит покупатель.

Это трепло, наконец-то, соображает, что я занят, затыкается и уходит. Я продаю Перумова, я продаю Олди и Стругацких и улыбаюсь парню, который складывает все это в рюкзак, дожидаясь, пока он уйдет.

Потом достаю баллончик с распылителем — в нем жидкость для очистки поверхностей — я достаю тряпку, выхожу из киоска и опрыскиваю стенку, заплеванную словами моего приятеля — странно, у него же, наверное, есть имя, а я не помню, хоть убей — тщательно опрыскиваю. Потом стираю эту мерзость тряпкой.

Не люблю, когда киоск снаружи грязный, да и уборщица ругается.

25 янв

Спать-то как хочется, мама родная…

В кипяток — пару пакетиков отвратительного кофе, растворимого, но без искусственных сливок. Брр-р, отрава! В него — плюх настойки элеутерококка и настойки женьшеня. И горсть сахара. Ядерное пойло. «Адреналин Раш» кустарного производства — от глотка глаза выскакивают на стебельках, как у краба, но просыпаешься.

Горячее — это хорошо. Холодно, ужасно холодно

Бегут на работу. В утренний час пик даже мертвые суетятся — делают вид, что им тоже куда-то надо. У живых женщин лица нарисованы прямо поверх пустоты, из которой они еще не вернулись спросонок; у мужчин часто вообще нет лиц — мутные плоские лепешки, даже глаз не видать. И лица не появятся раньше, чем вся эта публика выйдет на улицу.

Хотя… там все равно солнца нет.

Молодой человек, а у вас нет такой книжки в зеленой обложке? Очень интересная. Не помню, как называется. И про что, не помню. Автора я не посмотрела. Но мне очень понравилось.

Слышь, пацан… а во второй части Хмырь Горбатого замочил или в третьей? Забыл уже…

Ой, молодой человек, а мне дали одну книжку почитать, а там порнография. Такая гадость. Лоуренс написал. Любовник какой-то леди. Один секс. Эти современные писатели пишут такую грязь…

Мне бы Лондона, «Белый клык». В школу ребенку… У-у, какая толстая! Такую она читать не будет. У вас потоньше нет? В половину потоньше, а лучше — вот такую? Нет? Молодой человек, я не об этом. Ту же самую книгу, только наполовину тоньше!

Дробовик мне под прилавок… Эхе-хе…

В нашей работе хуже всего постоянное вранье. А если ты не врешь, то тебя жрут.

Забавно. Если ты продаешь тухлую колбасу и предупреждаешь, что она тухлая — поблагодарят, но попробуй, предупреди, что книга протухла! Ха…

У меня под прилавком ящик с новыми детективами. За сегодня раскупят. На прилавке — стопка сопливых романчиков, тоже свежак. Книжки такие хорошенькие — их хочется подержать в руках, как в детстве — фигурку из киндер-сюрприза. Такие же гладенькие и яркие. А внутри — гнилая пустота, обман. Откроешь — и тут же хочется захлопнуть и помыть руки.

Мой сменщик держит под прилавком фунфырик «Тройного одеколона» — протирает ладони и лицо после особенно мерзких книжек. А после упырей еще и лоточек для денег протирает. Неплохой парень, но брезгливый до смешного — наверное, ему непросто живется на белом свете. Рядом с одеколоном лежит его Бредбери, старая книжка, года восемьдесят лохматого — противоядие от Доценко. От темно-зеленой обложки исходит еле заметный свет и тонкий-тонкий запах сандала — таких нынче не выпускают, отличное было издание. На макулатуру раньше распространяли…