София Кульбицкая - Каникулы совести

Покуда я кряхтел да мямлил, подыскивая такие выражения, чтобы и мысль моя была ясна и современно звучало (не хотелось ударить носом в грязь перед этими натасканными, изощрёнными словоблудами!), мимо пронеслось несколько верстовых столбов с яркими огоньками на табло. Прочесть их я, естественно, не успел, — а дальше уже можно было расслабиться, я понял это из того, что меня, наконец, перестали смущать продвинутыми разговорами об искусстве, зато левый, золотисто-бежевый, подбадривающе подмигнул — и обратил мое внимание на красоту заоконных видов.

Те и впрямь были весьма впечатляющи. Сейчас, например, мы ехали меж двумя плотными рядами могучих голубых елей — как на подбор, высоких, махровых и разлапистых. Мощно и торжественно, как раз в моем вкусе. Я с досадой подумал о том, как наслаждался бы сейчас дивным пейзажем, если бы очутился здесь не в качестве эдакого заложника вежливости, а по своей воле (впрочем, по своей воле я бы сюда нипочем не попал!), если б не зундел сзади над ухом Игорь Кострецкий, с присущим ему тончайшим юмором и знанием дела излагая историю происхождения этой редкостной рощи, однородной по составу, то есть сплошь состоящей из одного-единственного растения — генетически модифицированной скороростки, высаженной здесь не далее как десять лет назад исключительно в видах строительства Правительственной Дачи. На этом месте я, уж извините, отключился. Впал в транс, как говорят в моем кругу, а попросту — задумался, ушел глубоко в себя, потеряв нить повествования — и даже не заботясь о том, чтобы в нужных местах кивать головой и угукать, изображая вежливую заинтересованность.

Льщу себя надеждой, что мои собеседники великодушно простили мне это за возрастом и тем, что я — порождение иного режима. Что поделаешь — в те печальные времена, когда я постигал жизнь, этикет не входил, как ныне, базовым предметом в программу средней школы.

О чём же я думал?.. Да всё о том же. Сознавая, какая мне выпала незаслуженно великая честь, я всё же ловил себя на том, что, будь у меня возможность, с удовольствием рванул бы из уютного авто прямо на ходу. Казалось бы, ну чего бояться в моём-то возрасте? — а мне, однако ж, было весьма и весьма не по себе. И дело тут было вовсе не в пугающем и грозном образе хозяина Дачи, богоподобного властителя — в конце концов, я застал ещё (и прекрасно помнил!) то дивное время, когда Саша Г. был всего-навсего полукомедийной, средней руки телезвездой, жрущей ложками поганки и радостно причмокивающей в камеру.

Нет, куда сильнее нервировал меня реальный Александр Гнездозор, Гнездозор-человек.

Конечно, довольно трудно, да и неэтично давать людям какие-либо заочные характеристики. Но, говоря откровенно, он всегда казался мне личностью довольно мутной. Не знаю, как объяснить… Вроде бы он хорошо и умно рассуждал, грамотно строил фразы — и вообще производил впечатление серьёзного и надёжного политика, что вроде бы подтверждалось и на деле. Но я всякий раз не мог отделаться от ощущения, что он, как бы это сказать… не до конца отдаётся происходящему, что большая часть его осьминожьего сознания неспешно шевелит щупальцами где-то в тёмных, недоступных простому человеческому восприятию глубинах, — и, в общем, в каком-то смысле он просто ИЗОБРАЖАЕТ президента, бессмертного лидера, себя самого. Не знаю, чем порождалось это чувство, но было оно крайне неприятным — до того неприятным, что в конце концов я попросту перестал смотреть новости и на том успокоился. Но теперь нельзя было нажать на кнопку «выкл» — и я, несмотря на разгар июля, знобко поёживался, думая о предстоящей встрече.

Игорь Кострецкий — при всём, что я знал о нём — казался мне куда симпатичнее. Вот он-то был рационален до мозга костей — и этой рациональности хотелось довериться. Я скажу сейчас, наверное, странную вещь: реши он даже казнить меня, мне было бы, пожалуй, куда легче принять смерть именно от его руки, чем от кого-нибудь из своих знакомых или коллег. По крайней мере я бы сознавал в последний момент, что кончина моя не случайна, чем-то обоснована — и полезна для государства. Вообще я всё больше чувствовал к Игорю слегка парадоксальную приязнь (она почти не умалялась даже его нескончаемой, праздной трескотнёй, утомившей меня уже чуть не до головной боли). Уже за одно его великолепное чувство юмора я готов был простить ему страшный террор и тысячи за милую душу погубленных жизней.

Мне вдруг захотелось сказать Игорю что-нибудь тёплое, душевное — ну, хотя бы и о семенах скороростки, — и я обернулся. Однако тут же подавился приготовленной фразой, увидев, как тот весело стучит в стекло здоровущим бриллиантом своего дизайнерского перстня, словно приглашая взглянуть на изменившиеся декорации. Мы прибыли.

Машина въехала на небольшую прямоугольную площадку, окаймлённую игривыми туями, от которых, казалось, с презрением отпрянул суровый и ревнивый ельник, — и едва я успел побороть одолевшую меня нервную дрожь, как мы плавно припарковались у массивных узорчатых чугунных ворот, напомнивших мне лестничные перила в жилых зданиях эпохи середины прошлого века.

К моему удивлению, нас всех без единого слова пропустили вовнутрь, не спросив у меня ни персональной нанокарты (которую я предусмотрительно захватил с собой), ни завалященькой медкнижки — и даже не пошерудив по моему телу сверкающими, немного старомодными металллоискателями, которые свисали с вахтёрских поясов наподобие большущих ключей. По всему было видно — Кострецкому доверяют здесь безоговорочно.

Я думал, что сразу предстану перед главой государства — и, естественно, нервничал. Оказалось, зря. Предусмотрительный Кострецкий нарочно поторопился с приездом, чтобы дать мне время освоиться, — официальное же начало Каникул датировалось завтрашним числом. Всё это Игорь сообщил мне, ведя к «гостевому домику» — моему будущему обиталищу. Путь к нему пролегал меж густых, высоких зарослей цветущих роз, и я одновременно любовался ими и недоумевал — что же в них так меня смущает, пока Игорь не объяснил мне, что здешние садовники используют только непахнущие сорта — «иначе мы бы тут с вами давно одурели». И впрямь, розы — всех сортов, мастей и размеров — произрастали на Даче в каком-то диком количестве; впоследствии я узнал (опять-таки от Игоря), что таково было личное указание президента Гнездозора, страстного цветовода.

Симпатичный бежевый особнячок, двухэтажный, с тремя белыми круглыми колоннами по фасаду выглядел очень гостеприимно. Не дав мне как следует оглядеться в просторном холле («позже, позже»), Игорь сразу провёл меня наверх — в роскошный многокомнатный «номер-люкс», где всё, от цветовой гаммы обоев до режима кондиционера, было как нарочно приготовлено для меня. Я первым делом облегчил душу, убедившись в наличии отапливаемого санузла — старый, сугубо городской человек, я, признаться, до ужаса боюсь всяких там загородных прелестей, щелястых «удобств» во дворе, биотуалетов и проч. К счастью, Александр Гнездозор явно не был поклонником сельской простоты. Туалет и ванная, щеголявшие новейшей отечественной сантехникой, были отделаны в замысловатом, кичевом, старинном даже для меня, старика, стиле: над огромной каменной раковиной красовалось столь же огромное зеркало в массивной медной раме, сплошь украшенной замысловатыми завитушками, а в мраморные стены то там, то здесь были вмонтированы гипсовые изразцы с изображением фривольных сценок из жизни хорошеньких, пухленьких ангелят или амурчиков. Пошлятина. Впрочем, я благоразумно решил не делиться с Кострецким своими эстетическими соображениями.