София Кульбицкая - Каникулы совести

— Это только один я такой… маньяк, — смеясь, добавил он, осторожно, как бы жену на сносях, беря меня под локоток — и сводя с каменных ступеней невысокой террасы на мощёную розовым кирпичом дорожку. — Невротическая забота о внешности. Возьмёте меня в пациенты, а, Анатолий Витальевич?..

Старательно громоздя фразу на фразу, я, хоть и коряво, но всё-таки ответил, что, мол, на сей раз, пожалуй, нарушу клятву Гиппократа — уж больно обидно мне лишаться удовольствия лицезреть столь редкостную элегантность. Похоже, я не ударил лицом в грязь — моё остроумие было тут же должным образом оценено. Расхохотавшись, министр безопасности погрозил мне наманикюренным пальцем — и заметил, что, мол, коль скоро я «манкирую» своими обязанностями врача, он, пожалуй, пристроит меня на дипломатическую службу.

Меж тем в моих словах почти не было комплимента. Я и впрямь любовался им, впервые имея случай наблюдать его так близко, да ещё вне привычного официоза. Он был чертовски хорош. Я всем телом ощущал сквозившую в каждом его движении вкрадчивую кошачью грациозную силу. От него исходил дорогой, но казавшийся почти естественным аромат древесной свежести. В маленьких, аккуратных ушных мочках посвёркивали крохотные бриллиантики. Ворот романтически распахнутой рубашки открывал по моде безволосую грудь (мне-то что, даже если он её и бреет?!), на которой блестел, подчёркивая ровный матовый загар, трогательный золотой крестик на цепочке. В русых, чуть растрёпанных волосах — ни сединки. Блаженные сорок пять. Мальчишка, по нынешним-то меркам.

Украдкой скашивая глаза, я с жадным интересом разглядывал его лицо, такое знакомое и незнакомое одновременно. Ухоженная линия бровей цвета мокрого, очень мокрого песка. Кошачий разрез лукавых, весёлых глаз. Короткий прямой нос. Подвижный рот, окружённый смешливыми складочками, всегда готовый, чуть-чуть, самую капельку слишком готовый к улыбке. Вот форму его я определить бы затруднился: он всегда или говорил или улыбался — вот как сейчас, например. Мне вдруг пришло в голову, что это, может быть, вовсе и не случайность — я не видел ещё ни одной фотографии Игоря Кострецкого, где его рот находился бы в состоянии покоя. Возможно, ему кажется, что тот не очень выгодно смотрится?..

На миг я ощутил соблазн проверить свою догадку (попросив его, скажем, попозировать мне для незатейливого отпускного фото), — но тут же махнул на неё рукой. Я ведь и впрямь не собирался брать Игоря себе в пациенты — он был вполне хорош как есть! — а, стало быть, и не желал копаться в его потаённых комплексах, даже если таковые — в чём я сильно сомневался — у него были. Вместо этого я вдруг поймал себя на дурацкой, слюнявой мысли, что хотел бы такого сына. А если б мой сын оказался хладнокровным убийцей, погубителем России, я не осуждал бы его, я б им гордился. Ведь это был бы мой сын, и гори всё остальное синим пламенем.

Рассуждая так, я и сам не заметил, как мы обогнули особнячок — и неожиданно оказались на лужайке, куда выходило окно моей гостиной. Тут Игорь, всё это время как-то загадочно, молча улыбавшийся, вдруг оживился — и, чуть не вручную повернув мою неловкую, тугодумную голову в нужную сторону (я, жалкий горожанин, всё никак не мог оторвать глаз от неправдоподобно плоского кругляша закатного солнца, медленно уходящего за дальний лес), заставил меня взглянуть «вон туда-а-а, туда-туда!» — то есть на шеренгу голубоватых туй, из-за которых выглядывало что-то вроде круглого персикового павильона со стеклянной сферической крышей. Игорь считал, что я непременно должен осмотреть это удивительное строение, настоящий шедевр современного русского зодчества. Туда-то мы и направились по окаймившей лужайку розовой дорожке, — причём я осторожно предположил, что шедевральное здание — его, Игоря, домик. Оказалось, нет — министр пристроился совсем в другом уголку территории, близ дубовой рощи. Впрочем, туда мы в конце концов тоже добрались — после того, как я вдоволь (и, признаться, не совсем искренне) повосхищался изысканной персиковой постройкой так и невыясненного назначения. Жилище Игоря — нечто вроде стилизованной китайской пагоды — понравилось мне куда больше, о чём я не удержался ему сообщить — на что Кострецкий добродушно-укоризненно покачал головой, как бы говоря: «Что ж, у каждого свои причуды, но я всё-таки прав».

Меж тем матово-красный солнечный диск, так поразивший меня несколько минут назад, окончательно скрылся за чёрной зазубренной кромкой, оставив по себе несколько зловеще-лиловых хлопьев, тускнеющих с каждой секундой. Мой неугомонный поводырь, упорно не хотевший «домой» и «спатиньки» — ну точь-в-точь резвое дитё в первый день школьных каникул! — предложил прогуляться вниз к озеру по его любимой дубовой аллее, которая, по его словам, становится особенно хороша в такую вот послезакатную пору.

Естественно, я согласился.

Упомянутая аллея начиналась как раз за Игоревой пагодой, — и, едва мы вступили в этот неширокий зелёный коридор, как меня охватило странное тревожное чувство, неизвестно чем вызванное — то ли царящим здесь сумраком, то ли острым запахом зелени и сырости. Силясь хоть немного прибодриться, я с преувеличенной готовностью принялся разглядывать прячущуюся меж деревьев маленькую деталь интерьера — очень ладненькую скамейку-качели на металлических цепях, под пластиковым навесиком. Личная разработка И.И. Кострецкого, художника и дизайнера. Этих скамеечек здесь несколько, сказал он, так что я могу не беспокоиться, что за время прогулки у меня устанут ноги.

Впрочем, думать об этом было рановато — аллея уходила резко вниз, и ноги по ней шли точно сами. Здесь и впрямь было очень красиво, загадочно, как в сказке, и немного зловеще. Вдали смутно отблёскивало что-то, что было, по-видимому, обещанным озером. По мере того, как мы приближались к нему, всё больше смеркалось — и в аллее становилось жутко; уже отзвучивал неясной угрозой шорох вековых деревьев, и мне вдруг пришло в голову, что здесь, пожалуй, очень опасное место для Правительственной Дачи: злоумышленнику не составит труда затаиться в густой зелени.

Этой-то удивительной в своей тонкости мыслью я и решил поделиться со своим обаятельным спутником. Тот обеспокоенно повернулся ко мне всем лицом, чуть светящимся в полутьме, и очень серьёзно спросил:

— Вы чего-то боитесь?

Не за себя, не за себя, поспешил пояснить я, испугавшись, что министр может оскорбиться моим недоверием; но ведь здесь Правительственная Дача, и не дай Бог кто-нибудь отважится на покушение…

— На кого? — спросил Игорь. — На меня?

Он произнёс это непередаваемым тоном, в котором было много чего: и презрение, и язвительность, и неподдельное изумление, и угроза. Больше он ничего не сказал, — но на меня вдруг дохнуло зловещей силой, что заключал в себе этот изящный ферт, и я в растерянности замолчал. И впрямь, было предельно ясно, что никто в более-менее здравом уме покушаться на Игоря Кострецкого не станет, — а, если б какому-нибудь идиоту и стукнула в голову подобная идея, министру стало бы об этом известно куда раньше, чем тот сам бы её осознал. Мне бы на этом успокоиться и сменить тему, но я, старый дурак, как всякий новичок, принялся «обставляться» (жаргон моей юности):