Альфред Кубин - Другая сторона

Поскольку опасного зверя так и не удалось поймать, все находились в сильном замешательстве. Обыскать дворец, как предложил американец, никто не отваживался, несмотря на всеобщую потерю страха перед повелителем. Армия и полиция категорически отказали в содействии.

Повелитель вел себя более чем странно! Даже если он уже не хотел оказывать покровительство Перле, то мог же он по крайней мере, сделать исключение для своих сторонников! Однако создавалось впечатление, что он не проводил различия между теми и другими. Для города снова настали относительно спокойные часы, хотя на площади собралось почти все население страны.

— Отдайте нам виллы! — выла и рычала чернь. Богачи охотно их уступали — оттуда все равно требовалось изгнать обосновавшихся там зверей. В сельском особняке Лампенбогена устроились дикобразы, на диване в будуаре усопшей спал разъевшийся удав. Чтобы в особняк могли вселиться люди, сперва необходимо было истребить животных Но и в других отношениях на виллах было вовсе не так хорошо, как представляли себе бедняки. Наиболее ценные вещи, по всей видимости, потеряли вкус к жизни: драгоценные вазы, фарфоровые сервизы покрывались паутиной мелких трещин; на великолепных картинах появлялись черные пятна, быстро расползавшиеся по всему полотну; эстампы становились пористыми и разваливались. Хорошо сохранившаяся и отреставрированная мебель превращались в кучу мусора с невероятной скоростью.

По всему поэтому большинство приезжих крестьян охотнее устраивалось прямо под открытым небом в ближайших окрестностях города.

«Повелитель, отныне твоя сила проявляется только в ужасах», — подумал я, ступив на Длинную улицу. Стемнело, отовсюду раздавался скрип и треск. В одном месте с крыши со свистом летела черепица, в другом известка осыпалась со стены; из разраставшихся на глазах щелей непрерывно струился песок; то и дело приходилось перелезать через кучи мусора и переступать через поваленные балки и столбы. Смерть продолжала свою работу.

На крыше кафе, совсем близко от моей мансарды, я отчетливо различил движущийся черный силуэт: леопард! Должно быть, он устроил себе логово на складе по соседству… одного меткого выстрела хватило бы, чтобы его прикончить, но для этого мы все были слишком трусливы. В моей тесной каморке меня охватило глубокое уныние, и я долго ходил взад и вперед, испытывая ноющую боль в пояснице и суставах.

«Почему мы до сих пор живы? Ведь мы же все обречены! Если бы я вдруг заболел, обо мне бы никто даже не вспомнил». Мною овладел липкий страх. Я не хочу умирать, нет, только не это! И я в отчаянии обхватил голову руками. «Ничего высшего не существует… — нашептывало мне малодушие. — Две ноги — две костяные трубки… на них держится весь мой мир, мир боли и заблуждения! Самое отвратительное — это тело». Я трепетал от страха смерти. «Чего только не происходит с моим телом! Эта тысяча органов — какими только утонченными орудиями пытки они не становятся! Ах, если бы я мог не думать! — но ведь это происходит само собой. Нет уверенности, которой бы не противостояла неуверенность! Лабиринт бесконечен — я обречен! Я ношу в своем чреве гадость и нечистоты, и когда я воспламеняюсь страстью, то следом за ней сразу приходит трусость. Знаю лишь одно: я не должен противиться неизбежному, изворачиваться бесполезно, смерть приближается с каждой минутой. Я даже не в силах покончить с собой, я обречен умереть в муках». Я вздохнул. Патера — вот причина моего отчаяния! Не понимаю его, он играет в загадки! Возможно, он даже бессильнее других, иначе он давно бы стер в порошок американца. Но он этого не может! Американец, вот кто живет подлинной жизнью! Не будь я так застенчив, я пришел бы к нему, бросился на колени, и он бы непременно помог!

Объятый смертельным страхом, я с трудом соображал, где нахожусь. Внизу стоял шум — дебоширов выводили из кафе, обычная сцена. Напротив в освещенной комнате я увидел парикмахера, склонившегося над книгами.

Внезапно меня как будто что-то ущипнуло изнутри — еще раз, и еще. Я приподнялся — вот, опять, — но что это?.. Во мне постепенно нарастала смутная тяга. Щипки и тычки продолжались, с каждым разом все настойчивее. «Так что же это, в самом деле?» Я напрягся и полностью сосредоточился на этом неясном ощущении. «Патера! — услышал я внутренний голос. — Патера! — дворец — ступай!» Эта мысль звучала все убедительнее, все настоятельнее, с ужасающей ясностью и отчетливостью.

В темноте я направился вниз, двигаясь вполне уверенно, ни о чем не думая. Никто не обратил на меня внимания — и когда ко мне вернулась способность рассуждения, я был уже на полпути ко дворцу. «Бог мой, — подумал я, — что я делаю, что я должен делать ?» Я хотел повернуть назад. «Дойду до ближайшего угла — и обратно!» Но нет, ничто не помогало, я должен был идти. Я хотел позвать людей: «Помогите же мне, помогите! Остановите меня!» Но мои челюсти были словно привинчены одна к другой… И вот передо мной этот внушительный дворец с его гигантскими воротами и пустыми глазницами окон, словно череп. Я вступил в его тьму. Во все стороны расходился лабиринт колоннад. Я маршировал словно деревянная кукла, механически — ать-два, ать-два. Длинные галереи были скупо освещены висячими фонарями. Я проходил через залы. Все двери были полуотворены. Я слышал треск… мелодичный бой часов… от сквозняка распахивались двери… что-то хрустело… О Боже милосердный! Это тигр! Эта мысль больше не отпускала меня, и, находясь в страшном напряжении, я двигался едва ли не бегом, стараясь производить как можно меньше шума. Мне постоянно мерещилось, будто меня окликают по имени — то в полный голос, то почти шепотом и где-то рядом; но ничто на свете не заставило бы меня оглянуться.

В пустынных, безлюдных помещениях валялась разбитая мебель, и душный, пахнущий тлением воздух стеснял мне дыхание. Я проходил через обширные покои, тускло освещенные одинокими свечами. Развороченные постели, сорванные со стен драпировки, заделанные окна, остывающие роскошные камины, занавешенные гобелены. По узким грязным лестницам и через длинные тихие коридоры я спешил, словно лунатик, пока не увидел знакомую дубовую дверь.

«Патера, — непрерывно повторял я про себя. — Патера, Патера…» Эта дверь тоже была приоткрыта. С потолка свисала серебряная лампада с трепещущим огоньком, едва освещая обвисшие клочья балдахина и мозаичный рисунок пола. Я остановился — теперь я мог остановиться! Вот оно — лицо! У меня на лбу выступила холодная испарина.

Закутанный в серебристо-серую мантию, тонкую, как вуаль, передо мной стоял Патера — стоял и спал. Его вид внушал мне непреодолимый страх. В глубоких зеленоватых тенях его глазниц крылось сверхчеловеческое страдание, и только сейчас я заметил, что на одной из его крупных и красивых рук недостает ногтевого сустава большого пальца! Я сразу вспомнил то, что слышал о детях, родившихся в стране грез. И снова, как при первом посещении, я услышал шепот.