Генри Олди - Король Камней

Что такое – «враг»? Тварь не знала.

Почему? Тварь не помнила.

Она все делала правильно.

Что такое – правильно?

– …Мы купим весь мир! Цари станут лизать нам пятки!

Великан радовался, как ребенок, осыпая себя дождем из золотых монет. Вульм знал, что сейчас произойдет. «Стой! – хотел крикнуть он. – Замри!» Язык присох к гортани. С трудом ему удалось издать слабый хрип, но Хродгар не услышал. Северянин сделал шаг. Плита ушла из-под его ног.

Застыв, Вульм смотрел, как великан цепляется за край колодца.

– На помощь!

Вульм напряг все мышцы, пытаясь сдвинуться с места – до темноты в глазах, до режущей боли в суставах.

– Да что же ты?!

Чудовищным усилием Хродгар сумел приподнять себя на пядь – и, не удержавшись, полетел в пропасть. Эхо вопля металось по пещере, превращаясь в смех. Звоном живого золота он пересыпался из уха в ухо, давил неподъемным грузом, погребая под собой…

Вульм закричал – и проснулся.

Он лежал на склоне холма.

Пальцы закостенели на рукояти меча. Тело продрогло от ночной сырости. Руки и ноги одеревенели. Но, главное, Вульм был жив. Как такое возможно, если тебя сожрала гигантская полипеда?! В следующий миг он вспомнил все. Встающую из его тела многоножку-исполина – втрое больше случайной убийцы. Хруст проламываемого хитина. Пиршество, вкус плоти… Вульм содрогнулся от омерзения. Он помнил себя-чудовище!

Рядом валялась торба. Из нее выпал перстень с моргающим топазом.

С трудом поднявшись на ноги, Вульм оглядел остатки вчерашнего пиршества. Его вывернуло наизнанку. Шатаясь, как пьяный, он побрел в сторону пограничной деревни. Сейчас Вульм не слышал проклятого смеха – и радовался этому, как еще не радовался ничему в своей жизни.

– Этот курган?

– Да, господин.

– Большой мертвяк?

– С медведя.

– Всего лишь? Что ж вы его сами-то, а?

– Ага, сами… легко говорить…

– На медведей не хаживали?

– Хаживали, господин. Он тяжелый – страсть! Землю прогибает.

– Так уж землю?

– Эрик на него с рогатиной, сзади. Ну, всадил в горб. Рогатина – хрясь! Он, гадюка, отмахнулся…

– И что?

– Хоронили Эрика без головы. Какая уж там голова…

Когда наемник разразился хриплым, похожим на уханье филина, хохотом, староста подумал, что зря связался с этим безумцем. Говорят, безумцы в бою страшнее. Так то ж в бою! А перед боем с ним еще людям разговаривать надо. И после боя, значит, благодарить… Редкий снег падал на голову старосты, мешаясь с сединой. От пролива тянуло сыростью. Дыхание воды, еще не схваченной коркой льда, забиралось под кожух, грызло кости. На тот свет пора, вздохнул староста. На покой.

Эх, где ж ты, брат-покой…

Мертвяк, один из дружины Ингвара Плешивого – погибший в море воин, которого норхольмцы, тремя ладьями переправляясь через Скальдберг, на скорую руку похоронили в чужом кургане – досаждал сверх всякой меры. Являлся ночами, куролесил. Ломал заборы и двери, лез в дома. Урчал басом, чего-то требовал. Ярился, если боялись и прятались – желал объясниться, найти понимание. Жрал скотину: у старосты – корову Баську, женину любимицу, у Брегисов – две свиньи с поросенком. На Липовом хуторе заломал лошадь; Эрика прикончил. И Витасова младенчика – ударил по люльке, расшиб вдребезги. Деды пророчили: жди худшего. Звереет, скоро полюбит человечину.

Эрику ногу объел…

Мертвяк объел бедняге-Эрику ногу или собаки, но староста и сам видел: дело плохо. На совете бондов он не стал артачиться, когда собрание послало его в Павель – нанимать спасителя. Колдуна или сильного-могучего бойца – кто б ни был, лишь бы справился. Денег на плату спасителю собрали мало. Бонды жались, крякали, а намекнешь – делались косоглазыми. В Павеле на старосту, умоляющего о помощи, глядели с подлой ухмылкой. Слуги магов гнали дурака-просителя:

– Занят великий! Алхимию практикует…

– Дык я с поклоном…

– Пшел вон, деревенщина!

– Пропадаем же…

– Вон! Демона спущу!

До градоправителя староста не дошел. До князя – и не надеялся. По кабакам, где он молил каждого, кто при мече, в ответ кричали:

– Ставь выпивку! Насухую не договоримся!

Поначалу он ставил, дальше перестал. А в последний день сел в «Лиловом Жеребце» у окна, спросил кружку воды, остудить сердце – и заплакал. Тут и подошел сумасшедший наемник. Сел напротив, уперся локтями в столешницу. Уставился тусклыми, оловянными глазами – будто душу вынуть хотел. Староста поначалу решил: сочувствует. Ну хоть один… И быстро уверился: ничего подобного. Просто смотрит. Еще и смеется вполголоса.

Ох и смех был – тихий, а хуже вопля.

– Тебе мертвяка убивать? – спросил наемник.

– Ага…

– Ну, пошли.

– Деньги, – честно сказал староста. – Мало. Очень.

– Деньги, – повторил наемник со странным выражением лица. Казалось, он пробовал слово на вкус, и по всему выходило: дерьмо. – В задницу деньги. Пошли, говорю.

– Как тебя звать, господин?

– Вульм, – и поправился: – Вульм Смехач.

Сейчас, стоя у кургана, наемник ничем не походил на героя. Пьяный, как шутили на хуторах, до рогатых свиней, он больше напоминал бродягу.

– Норхольмцы? – бормотал наемник. – Врешь, крупоед. Врешь! Норхольм своих в чужом кургане не хоронит…

Староста кивнул:

– Твоя правда, господин. Не хоронят. Ан тут взяли и похоронили. С ними скальд был, а может, чародей. Пел-пел, аж глотку сорвал. Чуть бурю не накликал. Конунг хотел покойника на плот, да по воде, с костерком… Нет, и все. Ну, послушались скальда…

– И вас не пограбили?

– Пальцем не тронули. Спешили, будто гнались за ними…

– Иди прочь.

– Что?

– Убирайся! Без тебя справлюсь.

Дважды уговаривать старосту не пришлось.

Вульм не проводил его взглядом. Он еле сдерживался, чтобы не задушить поганца собственными руками. Еще с кабака подметил: староста смеется над ним. Втихомолку, прыская в кулак, чтобы не заметили. В последнее время все смеялись над Вульмом. Он слышал их смех – тихий, шелестящий; даже если они притворялись серьезными и встревоженными. Да что там слышал! – видел, ощущал вкус и запах, мог потрогать руками…

Вино не спасало. Спасало, и то ненадолго, лишь одно.

Ради спасения и пришел.

Он ждал. Прошел час, или больше, и подножие кургана треснуло. В каменистой толще объявилась нора, словно лопнул нарыв, и вместо гноя наружу полился свет – неприятный, гнилой. От вони кого другого вывернуло бы наизнанку, но Вульм не пошевелился. Как смертник безгласно стоит на эшафоте, ожидая палача, так стоял он, склонив голову к плечу.

Снег таял в его волосах.

Минута, другая, и из норы полез мертвяк. Похожий на чудовищного, закованного в броню кабана, он пер на четвереньках, разбрасывая курящийся паром, рыхлый грунт. Навершие шлема казалось рылом зверя. Когда мертвяк выбрался наружу, он – по-прежнему на четвереньках – рысцой потрусил к Вульму, как если бы только и ждал гостя.